Знакомьтесь, Сергей Кривовичев — диакон РПЦ, открывший минерал в Мертвом море

Его исследования минералов Мертвого моря изменили представление о происхождении жизни на Земле. Заведующий кафедрой кристаллографии Института наук о Земле СПбГУ, вице-президент Российского минералогического общества и одновременно диакон РПЦ в 2016 году стал членом-корреспондентом РАН и лауреатом премии Правительства Петербурга.

Сказать новое слово о том, как возникла жизнь на Земле, — ученому, кажется, больше не к чему в жизни стремиться. Как вам это удалось?

Мы исследовали район Мертвого моря, где открыли пять новых минералов, так называемую ассоциацию фосфидов, у которых фосфор в низкой степени окисления. Фосфор — элемент, необходимый для жизни, он так или иначе фигурирует во всех исследованиях о происхождении жизни на Земле, и один из главных вопросов этой темы — откуда он вообще взялся. Общепринятая концепция гласила, что фосфиды просто упали с неба в виде метеоритов и фосфор окислился. А наши исследования показывают, что фосфиды могли образоваться и на Земле.

Тот факт, что вашей фамилией назван минерал, уже производит сильное впечатление. Но когда узнаешь, что в вашей семье вы такой третий по счету, — становится вообще непонятно, как подобное возможно.

Да, это уникальный случай в истории минералогической науки и своего рода наша семейная традиция: по маминой фамилии назван староваит, в честь папы — владкривовичевит, а в мою — кривовичевит.

А как часто открывают новые минералы?

Для сравнения: в биологии на сегодня открыто около одного миллиона двухсот тысяч видов, а минералов — всего пять тысяч. Сейчас благодаря развитию современных технологий интенсивность открытий значительно увеличилась, фиксируется примерно сто — сто пятьдесят новых минералов в год, а еще десять лет назад — только пятьдесят. И пальма первенства здесь принадлежит российской науке.

Раз уж вы выросли в семье геологов, то вопрос «Кем быть?», видимо, не возникал?

Я с детства вращался в этой среде: отец минералог, мама кристаллограф, оканчивала кафедру, на которой я сейчас заведующий. Дома у нас всегда были образцы минералов, книги по геологии, я ездил в экспедиции с отцом. Потом учился в клубе юных геологов во Дворце пионеров. Другие перспективы действительно даже не рассматривал.

Вы много лет провели в зарубежных стажировках. Могли с легкостью остаться там работать?

Я работал в Америке, Германии, Австрии, везде предлагали какие-то перспективы, и в определенный момент я даже согласился на ставку молодого профессора в Германии, но на пути встали житейские вещи: нужно было думать, где давать образование детям. А здесь, в Питере, меня приглашали возглавить кафедру. Решили возвращаться. Правда, кафедра находилась в плачевном состоянии, не было оборудования, протекали потолки. Но нам повезло: вскоре начали давать деньги на науку. Сначала благодаря национальному проекту «Образование» мы купили наши первые приборы, а потом уже МГУ и СПбГУ выделили отдельной строкой в государственном бюджете.

Как же до этого, без приборов и элементарных условий, российская геология оставалась в авангарде?

Мы набирали в экспедициях множество образцов, а потом отправлялись с ними за границу к коллегам, друзьям — у нас до сих пор отличные связи. Например, в Берне я с учениками прямо с поезда шел в лабораторию, где нам в распоряжение отдавали приборы на целый месяц. А потом я возвращался в Россию и обрабатывал массивы данных. Так что когда у нас тут появились деньги, мы знали, какое оборудование хотим купить, как оно работает. Среди геологов в мире очень сильна научная солидарность.

Сейчас заниматься наукой стало проще?

У меня впечатление, что наука медленно поднимается. К тому же наши военные действия за рубежом меняют к ней отношение. Война — это технологии, техника, а техника — это наука. Значит, ее нужно обеспечить. Правда, по указанию президента упор делается на прикладные результаты, и мы уходим в очередной крен, потому что без фундаментальной науки не может быть науки прикладной. В университете нам говорят, что начальные средства для проекта мы вам дадим, но дальнейшее финансирование должно быть со стороны бизнес-партнера. А в России сейчас мало компаний, ориентированных на производство наукоемкой продукции, мы все закупаем за рубежом. До смешного доходит: я достраиваю за городом дом, покупаю инструмент — почти ничего российского нет, даже линейки и уголки немецкие! Вот лобзик электрический удалось найти наш, посмотрим, как он в деле. И экономический кризис — жесточайшая угроза для развития науки. Нам очень повезло, что успели закупить оборудование до скачка валюты.

В прошлом году вы стали членом-корреспондентом РАН. Что там сейчас происходит?

Академия наук — один из самых традиционных и славных институтов нашей страны. И конечно же, принадлежать к ней — большая честь. Но, к сожалению, Академии сегодня не хватает сил на модернизацию в хорошем смысле слова. А государство, в свою очередь, пошло разрушительным революционным путем, тогда как нужно было действовать постепенно, аккуратно. Помните, в советское время был за границей такой «Народно-трудовой союз», который стремился изменить ситуацию в СССР методом «Наши люди в партаппарате», через опору на добросовестных партийных лидеров, ставивших страну выше собственных амбиций и не желавших допустить ее развала. Мне кажется странным, что в ситуации с Академией правительство не использует подобные методы, — они же почти все из спецслужб, им это должно быть близко.

Вы участвуете в жизни РАН?

Я молодой член-корреспондент, у меня пока нет серьезных полномочий. Но недавно ФАНО (Федеральное агентство научных организаций. — Прим. ред.), проверяющее результативность научных организаций, пригласило возглавить комиссию по направлению геологии, геохимии и минералогии. Я постараюсь быть полезным. Самое главное — не навредить, сохранить все хорошее. Чтобы потрясения не коснулись научных сотрудников — маленьких людей, которые делают большую науку.

Расскажите, как вы, воспитываясь в семье неверующих, пришли к вере.

На меня огромное влияние оказала наша учительница литературы в Академической гимназии Ирина Георгиевна Полубояринова. Она не говорила с нами напрямую о религии, но что-то от нее исходило такое непередаваемое… Митрополит Антоний Сурожский писал, что человеку нельзя уверовать, если он не увидит на лице другого человека сияние вечной жизни. Я увидел это сияние в ней — и очень переживал, что же я такой беспринципный, раз кардинально поменял свое мировоззрение. Это, конечно, не сразу произошло. Я начал читать много философской литературы, Достоевского в частности, потом через какое-то время крестился, начал сознательную церковную жизнь. Родители волновались, отец говорил: «Брось ты эти книжки, лучше учебники читай!» Мы до слез спорили, кричали, ссорились. Мне хотелось доказать, что верующий человек может серьезно заниматься наукой. Кажется, только когда я стал членом-корреспондентом РАН, отец перестал за меня беспокоиться. Для их поколения что хиппи, что попы — одинаково страшно, ведь им важно, чтобы человек был в системе. Смешной случай был. На застолье после нашего с женой венчания мои родители аккуратно спрашивают у отца супруги: «Никита Павлович, а вы тоже?..» (Подразумевалось: «А вы тоже верующий?») А он: «Нет-нет, что вы! Я нормальный». (Смеется.)

Почему вы решили не ограничиться ролью прихожанина и стали диако­ном?

Священнослужение — это особое призвание, образ жизни. Может быть, если бы я знал, как все это будет непросто, то не решился бы, но сейчас уже без этого не могу. Совмещение научной жизни и церковной дается тяжело. Бывает, от чрезмерных нагрузок просто заболеваешь. К сожалению, в церкви, как в любой человеческой организации, не все просто. Когда я проходил месячную практику после рукоположения, так называемый сорокоуст, столкнулся с таким пренебрежительным отношением к себе некоторых представителей духовенства, что это вызвало у меня шок. Возможно, потому что я в армии не служил. (Улыбается.) Когда узнали, что я профессор, начали ко мне более-менее уважительно относиться, а сначала было очень тяжело.

Планируете стать священником?

Честно говоря, думаю, что это было бы полезно. Я не сторонник католиков, но у них были такие рабочие-священники, которые трудились, например, на заводе, и к ним могли обращаться верующие сослуживцы. Думаю, людям из научной, преподавательской среды удобней было бы обратиться к человеку схожего с ними мировоззрения, прийти в церковь вот так сразу для них непросто. И кандидатом богословия хотелось бы стать, но одна проблема: совершенно нет времени.

Вы говорили, что верующие ученые более осмысленно смотрят на мир.

Да, ведь сам факт познаваемости мира, сам факт, что физические законы, источником которых является интеллектуальная структура, незыблемы, — это удивительно. В парадигме атеистов материя наделяется какими-то разумными свойствами, она сама становится носителем и производителем физических законов. Но ведь получается несоответствие: материи приписываются нематериальные свойства. Верующие же утверждают, что источником нематериального является идеальный абсолютный Разум, абсолютная Премудрость. Она, как правило, сочетается с Личностью, носителем полноты интеллекта. А с Личностью мы можем общаться, поскольку мы тоже личности. И вот христианство говорит, что Бог есть не просто Личность, а Три Личности в Едином Существе, Святая Троица. А на тему религии и ученых XX века у меня даже книжка написана: «Наука верующих или вера ученых: век XX». Создатель лазера Таунс, гуру программирования Кнут, расшифровавший геном человека биолог Коллинз, изобретатель вертолета Сикорский, творец теории Большого взрыва Леметр — все они были верующими. А история Вселенной, геологическая история планеты, развития жизни на Земле полны такой красоты и трагичности, что, безусловно, сочетаются с настоящим пониманием Бога, Его величия, превосходящего всякий человеческий ум.

У вас семь детей. Расскажите о них.

Первый сын Иван — программист, учился в ИТМО, но бросил. Сейчас он индивидуальный предприниматель, живет отдельно от нас, зарабатывает в два раза больше, чем я, и прекрасно себя чувствует. Второй, Николай, учится в Университете имени Герцена на факультете управления. Дальше у меня дочь, Евфрасия, Ася, она учится в СПбГУ на кафедре реставрации, ей хочется заниматься иконописью. Следующая девочка, Василиса, фанатик химии, будет поступать на химфак. Потом у нас идет Алеша, он способный мальчик, в прошлом музыкант, юное дарование, ему губернатор Георгий Полтавченко детскую музыкальную премию вручал, но потом он пошел в математическую школу и сейчас занимается математикой, у него неплохо получается. Дальше малыши, Платон во втором классе учится, а Саша еще кроха совсем.

С такой бурной научной и церковной деятельностью и огромной семьей время на досуг у вас остается?

Раньше я приходил вечером домой и садился работать, сейчас уже не могу, только кино смотрю, даже читать сил нет.

«Теорию большого взрыва» смотрели? Там про геологов есть.

Да. (Смеется.) «Геология не настоящая наука!» (Подражает Шелдону Куперу.) Я очень люблю этот сериал, там так точно и смешно показали всех этих «ботаников», прямо как у нас в Академической гимназии! Одноклассник у меня был, ну просто один в один Шелдон.

МЕСТО СЪЕМКИ Особняк Карамзина Б. Морская ул., 55 Особняк, принадлежавший младшему сыну великого русского историка Николая Карамзина Владимиру, в 1850 году был перестроен Гарольдом Боссе, а в 1901 году — архитектором Николаем Прокофьевым для новой хозяйки Любови Коровиной — именно тогда в здании появились интерьеры, оформленные в стиле Людовика XVI, мавританском и помпейском.

 Текст: Виктория Пятыгина