Я – толмач. Сиречь переводчик. На красной дорожке рядом с султаном Брунея, по правую руку от Джейн Биркин, в кабинке Дома кино и в конурке на международной конференции по интенсивной ферментации. Вон там сбоку, на полкорпуса дальше первого лица, в динамике, в наушниках, в треске микрофона. Только я не могу помахать вам рукой. Потому что очень занят.
Перевод делится на последовательный и синхронный. Ринго Старр ответил на очередной дурацкий вопрос. Короткая пауза. Я перевел. Это последовательный, он, как правило, дешевле. А синхронный – это когда заезжий специалист, дай Бог чтобы финн, а бывают еще индусы, без устали тарабанит густо напичканный техническими терминами текст про оптимизацию дельта-гамма-переменных, а я, потея в душной кабине за стеклом, судорожно ищу глагол и учащенным дыханием заполняю просодические паузы. Переводчик, как известно, не должен молчать.
Тишина в наушниках тревожит. Речь успокаивает. Синхронисты – особая каста. Если переводить последовательно – это примерно как писать о кино или комментировать футбол, где каждый мнит себя экспертом, то сюда – в ритм диско (120 ударов в минуту) и эрудиции Малой советской энциклопедии – случайные люди суются почему-то гораздо реже. Профпригодность легко проверить, не прибегая даже к знанию языков, без которого тоже переводить тяжеловато. Включите телевизор, только не канал «Культура», а что-нибудь поживей, скажем, программу «Время», и просто повторяйте за диктором все, что он говорит, пока не переводя. Продержитесь минут пять – ура, теперь включаем биржевые сводки или автогонки.
Исключительность сближает. Синхронисты, как правило, на «ты». Вдвоем работают оттого, что мозги при такой работе плавятся. В серьезных организациях типа ООН синхронят по пятнадцать минут, а то и меньше. И не более десяти дней в месяц. И обязательный отпуск в стране рабочего языка.
Профессиональное заболевание активных синхронных переводчиков – шизофрения. Сказывается привычка думать за себя и за того парня. Идеальный перевод опережает мысль говорящего. Переводчик, анализируя, прогнозирует. Ты одномоментно охватываешь прошлое (то, что только что сказано), настоящее (то, что произносится сейчас) и будущее (то, что твой клиент наверняка скажет). Поэтому синхронисты всех стран так стонут от Виктора Степаныча Черномырдина.
Гонорары, кстати, не запредельные. Старший переводчик на Олимпиаде в Нагано получал $1800 в день, переводя не более двухсот минут. Это максимум. В нашем городе хороший синхронист доступен за одну десятую этой суммы. Но без особого удовольствия. Лучше триста. В Москве коэффициент примерно полтора.
Переводческая этика запрещает филонить при работе в паре, публично критиковать коллег и рассказывать слишком много случаев из практики. У нас у всех таких случаев навалом. Я например, едва поспевая за толстушкой Мел Си, перепутал болезнь ящур с непонятно-рептильным ящером. Или, оторопев от близости Катрин Денев, я, как Штирлиц, думал, что это провал, а все оказалось наоборот.
Или переводил я как-то Шарля нашего Азнавура. Последовательно. С французского. Пресс-конференцию в «Европе». На меня наставлены тысячи биноклей на оси. ТВ, ГБ, человек сто.
– А вы говорите по-русски? – Вопрос журналистки.
– Говорил в юности с... рюс блан.
То есть слышу я четко этот «рюс блан», но допереть в режиме реального времени никак не могу. Переспрашивать глупо. Услышу тот же «рюс блан». Повернувшись к подстреленному пианисту, улыбаюсь: – Russes blondes (русские блондинки)?
– Ха-ха, нет, russes blancs, emigres.
Ну конечно же, в далекие 1920-е дорогой нам певец общался с ветеранами Белого движения. А для меня-то даже по-английски White Russian – это прежде всего белорус, затем коктейль, а потом уже белогвардеец. Обошлось, лицензию не отобрали. Их, кстати, у нас и нет. Можешь работать – вперед. А не можешь – сиди завидуй. И продолжай писать в своем CV: fluent English.
Перевод делится на последовательный и синхронный. Ринго Старр ответил на очередной дурацкий вопрос. Короткая пауза. Я перевел. Это последовательный, он, как правило, дешевле. А синхронный – это когда заезжий специалист, дай Бог чтобы финн, а бывают еще индусы, без устали тарабанит густо напичканный техническими терминами текст про оптимизацию дельта-гамма-переменных, а я, потея в душной кабине за стеклом, судорожно ищу глагол и учащенным дыханием заполняю просодические паузы. Переводчик, как известно, не должен молчать.
Тишина в наушниках тревожит. Речь успокаивает. Синхронисты – особая каста. Если переводить последовательно – это примерно как писать о кино или комментировать футбол, где каждый мнит себя экспертом, то сюда – в ритм диско (120 ударов в минуту) и эрудиции Малой советской энциклопедии – случайные люди суются почему-то гораздо реже. Профпригодность легко проверить, не прибегая даже к знанию языков, без которого тоже переводить тяжеловато. Включите телевизор, только не канал «Культура», а что-нибудь поживей, скажем, программу «Время», и просто повторяйте за диктором все, что он говорит, пока не переводя. Продержитесь минут пять – ура, теперь включаем биржевые сводки или автогонки.
Исключительность сближает. Синхронисты, как правило, на «ты». Вдвоем работают оттого, что мозги при такой работе плавятся. В серьезных организациях типа ООН синхронят по пятнадцать минут, а то и меньше. И не более десяти дней в месяц. И обязательный отпуск в стране рабочего языка.
Профессиональное заболевание активных синхронных переводчиков – шизофрения. Сказывается привычка думать за себя и за того парня. Идеальный перевод опережает мысль говорящего. Переводчик, анализируя, прогнозирует. Ты одномоментно охватываешь прошлое (то, что только что сказано), настоящее (то, что произносится сейчас) и будущее (то, что твой клиент наверняка скажет). Поэтому синхронисты всех стран так стонут от Виктора Степаныча Черномырдина.
Гонорары, кстати, не запредельные. Старший переводчик на Олимпиаде в Нагано получал $1800 в день, переводя не более двухсот минут. Это максимум. В нашем городе хороший синхронист доступен за одну десятую этой суммы. Но без особого удовольствия. Лучше триста. В Москве коэффициент примерно полтора.
Переводческая этика запрещает филонить при работе в паре, публично критиковать коллег и рассказывать слишком много случаев из практики. У нас у всех таких случаев навалом. Я например, едва поспевая за толстушкой Мел Си, перепутал болезнь ящур с непонятно-рептильным ящером. Или, оторопев от близости Катрин Денев, я, как Штирлиц, думал, что это провал, а все оказалось наоборот.
Или переводил я как-то Шарля нашего Азнавура. Последовательно. С французского. Пресс-конференцию в «Европе». На меня наставлены тысячи биноклей на оси. ТВ, ГБ, человек сто.
– А вы говорите по-русски? – Вопрос журналистки.
– Говорил в юности с... рюс блан.
То есть слышу я четко этот «рюс блан», но допереть в режиме реального времени никак не могу. Переспрашивать глупо. Услышу тот же «рюс блан». Повернувшись к подстреленному пианисту, улыбаюсь: – Russes blondes (русские блондинки)?
– Ха-ха, нет, russes blancs, emigres.
Ну конечно же, в далекие 1920-е дорогой нам певец общался с ветеранами Белого движения. А для меня-то даже по-английски White Russian – это прежде всего белорус, затем коктейль, а потом уже белогвардеец. Обошлось, лицензию не отобрали. Их, кстати, у нас и нет. Можешь работать – вперед. А не можешь – сиди завидуй. И продолжай писать в своем CV: fluent English.
Комментарии (0)