Как Пушкин, Маяковский и Довлатов легализовали синяки под глазами и мятые рубашки?

Неужели хиппи первыми решили пойти против укоренившихся светских правил и, в частности, отважились носить натуральные длинные волосы — без сложных начесов и многочисленных слоев лака? Неужели до прихода японских дизайнеров на европейский рынок в 1980-х, взглянувших на традиционный европейский костюм глазами инопланетянина, никому не приходило в голову надеть побитое молью платье с необработанными краями, или, скажем, повязать шейный платок, не соблюдая строгую симметрию, а то и вовсе от этого самого платка отказаться? Неужели за всю историю человечества мода ни разу не сворачивала с прямого пути, ведущего к идеальной, выверенной, искусственной и довольно быстро приедающейся красоте? Конечно же, сворачивала! Небрежность в костюме и прическе манила многих людей утонченного вкуса, живших достаточно свободно, чтобы реализовать бунтарские идеи.

Асимметричные прически создавали еще древнеегипетские мастера. А эффект естественных, не тронутых гребнем и не умащенных волос был популярен с античных времен. К примеру, у Овидия в «Науке любви» есть такие строки:

Но как нель­зя на вет­ви­стом дубу желу­дей пере­чис­лить,
Пчел на Гиб­лей­ских лугах, зве­ря в Аль­пий­ских горах,
Так нель­зя пере­честь, какие быва­ют при­чес­ки —
С каж­дым новым мы днем новые видим вокруг!
А для иных хоро­ша и небреж­ность: чтоб ты при­че­са­лась
Утром сего­дня — но пусть кажет­ся, буд­то вче­ра! 

(пер. С. Шервинского)

Мадам Севинье в письме дочери от 18 марта 1671 года обсуждает новый фасон экстравагантной короткой стрижки и сумасбродной завивки герцогини де Невер, который поначалу кажется ей смехотворным: «Ее голова похожа на маленький круглый кочан капусты — совершенно ничего по бокам. Мой Бог, это самое смешное зрелище, какое только можно представить». Однако 1 апреля тон письма меняется: «Эти растрепанные головы чрезвычайно меня забавляют». 4 апреля Севинье уже находит моду, захватившую двор, «очаровательной» и собирается заказать куклу с актуальной прической — чтобы послать наглядный пример дочери.

Показная неухоженность была в моде накануне Французской революции: о парижских щеголях, предвосхитивших отказ от париков в пользу коротких стрижек, писал с негодованием Фонвизин в 1778 году: «Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно».

Эта мода оказалась очень живучей. Ее упоминает Флобер в романе «Мадам Бовари» (1856): «Наутро Леон открыл окно, вышел на балкон и, напевая, сам тщательно вычистил себе ботинки. Он надел белые панталоны, тонкие носки и зеленый фрак, вылил на носовой платок все свои духи, потом завился у парикмахера и растрепал завивку, чтобы придать ей элегантную естественность».

Читаем у Герцена в воспоминаниях того же года: «И в ожидании конца проповеди усталая Леонтина бросилась на кушетку. Против нее было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала; она указала мне пальцем на себя в зеркале и сказала: "А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в этой позе я и в самом деле будто недурна". Сказавши это, она вдруг опустила глаза и покраснела». Смущение Леонтины вполне понятно: в женской моде мятая одежда неизменно ассоциировалась с фривольным поведением. Испанские мастера к концу XV столетия решили эту сложную этическую проблему, укрепив юбки дам деревянными и металлическими обручами — чтобы избежать легкомысленных складок.

Небрежность в одежде считалась особым шиком в эпоху Возрождения: платья покрывали разрезами, обнажающими роскошное нижнее белье, и края ткани подчас оставляли без всякой отделки. Даже чопорная испанская мода второй половины XVI века не отказалась от этого стиля, сделав его лишь более скромным: драгоценный шелк покрывали тончайшими, едва заметными одинаковыми ранками, которые оставляли рубашку скрытой от посторонних глаз.

В эпоху рококо, помешанную на эротике, весь облик дамы должен был говорить о ее страстной натуре. Актуальны были синяки под глазами (бессонные ночи), всевозможные аксессуары с изображением амуров и сердец, будоражащие воображения названия, вроде цвета «бедра испуганной нимфы», и разумеется, в костюме должен был быть небольшой, но заметный беспорядок. Скажем, не отутюженные бантики на лифе свидетельствовали, что красавице буквально не дают прохода.

И все же мятая одежда дольше других атрибутов небрежного шика — до 1990-х годов — будет оставаться символом жизненных тягот, весьма далеких от моды. Левин («Анна Каренина») впадает в отчаяние при виде помятой рубашки, которая будет видна из-за моды на «дурацкие открытые жилеты» и в которой по роковому стечению обстоятельств ему придется ехать на венчание: «Посылать к Щербацким было далеко. Послали купить рубашку. Лакей вернулся: все заперто — воскресенье. Послали к Степану Аркадьичу, привезли рубашку; она была невозможно широка и коротка. Послали, наконец, к Щербацким разложить вещи. Жениха ждали в церкви, а он, как запертый в клетке зверь, ходил по комнате, выглядывая в коридор…».

Схожий сюжет есть и в романе «Ночь нежна»: «Дик приводил в порядок свои вещи; <…> Пиджак и жилет уже висели в шкафу на плечиках, а на другие плечики он повесил сорочку — метод, изобретенный им самим. "Можно надеть не совсем свежую сорочку, но мятую сорочку надевать нельзя"».

Но вернемся к волосам. После окончания якобинского террора популярна была эксцентричность самого разного рода, и прически не стали исключением. Женские фасоны удивляли по большей части названиями: «Равенство», «Водевиль», «Наивная» или «Невообразимая». Мужские — «Невероятная», «Удача», «Авантажная» поражали также и формой: длинные волосы носили взъерошенными, стригли асимметрично, украшали буклями, косами, узлами, которые смотрелись дико на фоне общего творческого беспорядка. В 1920-х этот стиль по-своему интерпретировали дерзкие эмансипе, а в 1970-х — панки.

Растрепанные, но аккуратно остриженные волосы были частью романтического образа начала XIX века. Денди выглядели так, словно попали в ураган, мощный ветер дул им в спину, и локоны намертво прилипли ко лбу и вискам. Прическа так и называлась: «порыв ветра».

Мишель де Монтень считал, что дворянин не смеет появляться в обществе без шпаги и в расстегнутом камзоле, «словно он только что вышел из нужника». Интересно, что такой же образ использует спустя три века Бунин («Окаянные дни», 1918-1920), описывая встречу с Маяковским, который «был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник».

И еще у Монтеня. В целом философ считал изящную небрежность здоровым проявлением независимого духа: «плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече, кое-как натянутые чулки — все это призвано выразить гордое презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску». 

Тем не менее грубое нарушение правил приличия, связанных с костюмом, считалось признаком безумия. Помешательство могло быть временным: от горя или неразделенной любви. Версия о безумии Гамлета возникает, когда Офелия рассказывает в ужасе отцу о странном виде принца:

Офелия:
Когда я шила, сидя у себя,
Принц Гамлет — в незастегнутом камзоле,
Без шляпы, в неподвязанных чулках,
Испачканных, спадающих до пяток,
Стуча коленями, бледней сорочки
И с видом до того плачевным, словно
Он был из ада выпущен на волю
Вещать об ужасах — вошел ко мне.

Полоний:
Безумен от любви к тебе?

Офелия:
Не знаю,
Но я боюсь, что так.

Это перевод М. Лозинского, а у Бориса Пастернака:

Я шила. Входит Гамлет,
Без шляпы, безрукавка пополам,
Чулки до пяток, в пятнах, без подвязок,
Трясется так, что слышно, как стучит
Коленка о коленку, так растерян,
Как будто был в аду и прибежал
Порассказать об ужасах геенны.

Заметим, что у Шекспира тема грязной одежды отсутствует, поскольку это совершенно несовместимо со статусом Гамлета. Однако для советского человека мятость сама по себе не могла вызвать столь сильной реакции со стороны Офелии. Поэтому оба переводчика еще и испачкали одежду принца.

Дидро рисует похожий образ несчастного влюбленного в «Племяннике Рамо» (1760-е): «Я бы явился к ним с расстроенным лицом, с блуждающим взглядом, обнаженной шеей, взъерошенными волосами — словом, в том истинно плачевном состоянии, в котором вы находитесь. Я бросился бы к ногам божественной дамы, распростерся бы ниц и, не подымаясь с колен, сказал бы ей приглушенным голосом, сдерживая рыдания: "Простите, сударыня, простите! Я недостойный, я гнусный человек"».

Персонаж «Зеленой Косы» Чехова примерно так же имитирует любовные страдания: «Я попудрился, чтоб казаться бледным, своротил в сторону галстух и с озабоченным лицом и с всклокоченными волосами подошел к Оле».

В эпоху романтизма можно было повязывать шейный платок не так туго, как в прошлые века, и даже обнажить шею. Сравните портреты Байрона (Сандерс, 1807) и Пушкина (Тропинин, 1827). Наш гений изображен за письменным столом, в халате, рубашке с недурно накрахмаленным воротником и в неформальном черном шейном платке. Английский демиург предстает перед нами в светском костюме, волосы растрепанны, черный шейный платок вот-вот развяжется, а воротник рубашки помят настолько, что напоминает тяжелые годы неустроенного советского быта, когда одежду приходилось стирать немилосердно вручную хозяйственным мылом.

В воспоминаниях современников о Пушкине часто встречаются замечания о необычном стиле поэта, в частности, В.П. Бурнашов отметил сочетание модного сюртука с бархатным воротником темно-кофейного цвета, «кавказкой кабардинки» и шелкового платка, повязанного «довольно густо», открывавшего «порядочно измятый воротник белой рубашки». М.П. Погодину запомнились черные: сюртук, застегнутый «наглухо» жилет и «небрежно» повязанный галстук. В.А. Сологуб считал, что Пушкин, чувствовавший себя «постоянно униженным и по достатку, и по значению» в аристократических кругах, «оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям, не следовал моде и ездил на балы в черном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротничками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству».

В «Евгении Онегине» есть такие строки:

В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залетный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.

Возможно, именно в эту эпоху за поэтами, а позднее и художниками, закрепилось право пренебрегать какими-либо условностями, в том числе и модными. Шаляпина поразил стиль Римского-Корсакова, с которым он познакомился в 1894 году: «Этот музыкальный волшебник произвел на меня впечатление очень скромного и застенчивого человека. Он имел старомодный вид. Темная борода росла как хотела, прикрывая небрежный черный галстучек. Он был одет в черный сюртук старинного покроя, и карманы брюк были по-старинному расположены горизонтально. На носу он носил две пары очков — одну над другой».

В 1918-ом Есенин отчитывал Мариенгофа: «Трудно тебе будет, Толя в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри — Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит».

Довлатов в «Записных книжках» приводит характерную богемную историю недавнего прошлого:
«Моя тетка встретила писателя Косцинского. Он был пьян и небрит. Тетка сказала:
— Кирилл! Как тебе не стыдно?!
Косцинский приосанился и ответил:
— Советская власть не заслужила, чтобы я брился!»

Чтобы поддержать издание и купить книгу по специальной цене с автографом автора (и подарками!), нужно написать Марине Скульской в социальных сетях («ВКонтакте», Facebook или Instagram).