Почему Анна Ахматова — основоположница «петербургского стиля»?

«Темное платье, шаль, брошь из кремовой яшмы, янтарные ожерелья и бусы из черного агата, перстни на руках» — именно так в массовой культуре выглядит клишированный образ интеллигентной ленинградки или даже современной петербурженки. Советский актер и кинорежиссер Алексей Баталов вспоминал: «... какие-то особенно просторные длинные платья, позволявшие легко располагаться на диване, огромный платок, медленные движения, тихий голос — все это было совершенно ленинградское». Дело было в 1960-е годы, и речь шла, конечно же, об Анне Ахматовой, чей образ стал воплощением представлений о петербургском стиле и эталоном для многих «дам, работающих в сфере культуры».

В начале века, в 1910-х, иконой стиля в Петербурге была все же Тэффи: именно ей стремились подражать, выпускались даже духи и конфеты «Тэффи». Ахматова в те годы предпочитала увлекаться модными новинками, была в курсе всех парижских новостей, обильно наносила косметику, щеголяла в белых, желтых, синих и лиловых платьях, зеленом малахитовом ожерелье, чепчике из тонких кружев или же широкополой соломенной шляпе с белым страусиным пером, которую ей привез из Абиссинии Николай Гумилев. Позже Анна Ахматова скажет Маргарите Алигер: «Я всю жизнь делала с собой все, что было модно».

Черные шелковые платья, впрочем, заняли свое место в гардеробе Анны Ахматовой еще в начале 1910-х, чтобы в последующие десятилетия воцариться, пока к 1960-м их не вытеснили серые. К 1913-му образ пополнят модная челка и шаль, ставшая любимым и знаковым аксессуаром. Шали желтая и оранжевая, запечатленные на знаменитых портретах, шаль любимого Ахматовой лилового цвета, шали черные, синие, темно-красные. Наряд дополняли многочисленные украшения: бусы, ожерелья, перстни, броши — и все это при полном безразличии поэтессы к стоимости украшений. Бриллиантами она не увлекалась, превознося мемориальную или символическую ценность вещей.

Жизнь после революции не располагала к изобилию модных нарядов, вещи Анны Ахматовой постепенно ветшали, в двадцатые и тридцатые ей доводилось носить и разлезающиеся по швам платья, и заношенные туфли с протертыми подошвами. Притчей во языцех были ее ветхие и драные китайские халаты. Да и сама Ахматова периодически теряла желание наряжаться и прихорашиваться. Как ни странно, возможно именно этот вынужденный аскетизм и послужил на благо создаваемой мемуаристами мифологии. То, что деликатно именовали «дендистской небрежностью» (хотя периодически небрежность была откровенно не дендистской), идеально вписалось в интеллигентский идеал, ведущий свое происхождение еще от российских нигилистов: аристократия духа в сочетании с бедностью. Вынужденную аскезу стали рассматривать как знаковый жест презрения к материальному.

Герой совершенно не обязан соответствовать мифам о себе, и стоило Анне Ахматовой начать в 1960-е выезжать за границу, как ее гардероб тут же пополнился изящными и модными нарядами. С другой стороны, правда в чем-то даже превзошла миф: в мантии почетного доктора Оксфордского университета Ахматова ходила в лес собирать грибы. Сама она утверждала: «Человек может быть богат только отношением других к себе. Никаких других богатств на свете нет настоящих» — и при этом, вероятно, характерным жестом прикасалась к бусам на шее.