Dance Open-2018: Как «Щелкунчик» стал пубертатной сказкой в стиле Тима Бертона

О, пятнадцать лет! У, пятнадцать лет! Прыщи еще есть, груди еще толком нет, ровесники идиоты, а парням постарше ты неинтересна – пытаешься прибиться к более взрослой компании, так тебя то пихнут, то так отодвинут в сторону, будто вовсе не заметили. Именно про это милое времечко сочинил в Женевском балете спектакль Йерон Вербрюгген – и сделал это в самой подходящей для подобного сюжета стилистике: ужастик в духе Тима Бертона. Спектакль называется «Щелкунчик» - и в нем действительно использована партитура Петра Ильича Чайковского – но номера нарезаны и перемешаны.
История «Щелкунчика» сложилась так, что балетный мир не имеет сейчас «эталонной» постановки.

Мировую премьеру в 1892 году выпускал в Мариинском театре Лев Иванов – она не сохранилась; широко распространены версии Василия Вайнонена, одну из которых танцуют в Академии Русского балета (а вообще хореограф покладисто приспосабливал свои версии к реалиям самых разных отечественных театров – если в труппе была только одна танцовщица, способная нормально стоять на пальцах, он и такому театру не отказывал), еще в нескольких театрах идут спектакли Юрия Григоровича. Но именно потому что «эталона» (вроде «Спящей красавицы» или «Баядерки» Мариуса Петипа ) нет и от хореографа, берущегося за постановку, не требуется адского усилия преодоления великого штампа – так многие балетмейстеры в ХХ веке и в веке XXI решались и решаются говорить в спектаклях о том, что важно прежде всего именно им, а не Чайковскому.

Так в самом начале XXI века усталый пермский гений Евгений Панфилов, только что отдавший свой частный театр государству, поставил «Щелкунчика» о том, что вся власть принадлежит крысам, победить их невозможно, и все что может герой – это пытаться защитить детей (Там Щелкунчик и Принц были разными людьми, Принц – влюбленный подросток, а Щелкунчик – усталый воин света). Так десять лет назад худрук «Киев модерн-балета» Раду Поклитару сделал спектакль про то, что люди – хуже крыс: в его балете на улице замерзала девочка-нищенка, вся сказка мерещилась ей в последнем сне, и никто к ней так и не подошел, лишь старая крысиха пыталась укрыть какой-то тряпкой. Свое мнение о человечестве высказал и художник Михаил Шемякин, чей спектакль в хореографии Кирилла Симонова и по сей день идет в Мариинке. Ровно то же происходит и в Европе: Мэтью Боурн определил героев «Щелкунчика» в сиротский приют, а Морис Бежар в свое время превратил историю в лирическую автобиографию. Ну вот, а Вербрюггену, в тридцать один год расставшемуся с успешной карьерой танцовщика в Балете Монте-Карло и заново переживающему детство в новой профессии хореографа, в первом его большом спектакле захотелось поговорить о годах взросления.

Девочка Мари (Юми Айзава) наверняка росла в самой обычной комнате с икейскими шкафами, но разве об этом интересно рассказывать подростку? В спектакле Вербрюггена, который оформляли Ливия Стоянова и Ясен Самуилов (основатели французского дизайнерского дома On aura tout vu) ее шкаф украшен изображениями какой-то волшебной и хищной нежити – парижский Нотр-Дам может обзавидоваться. Шкаф этот огромен, его дверь открывает путь в другой мир. (Тут забавно перемешаны идеи детских страшилок и насмешливая мысль о том, что путь девчонки во взрослую женскую жизнь обязательно включает ревизию гардероба). К девочке Мари приходят подруги – и тут понятно, что нам предлагается именно ее точка зрения, ибо разве можно назвать «подругами» взрослых девиц, что всегда рады толкнуть неловкую школьницу? Особенно тогда, когда к ним добавляются «друзья» - танцовщики с голой грудью, через которую небрежно перекинуты ленты? Ну конечно же, это Мари их так видит, так чувствует сексуальность парней, так думает о том, что у них под рубашками, убранными ее воображением, – кожа, к которой хотелось бы прикоснуться. (Взгляд, заметим, совершенно еще детский – штаны на парнях в наличии, их ничто не «убирает»). И вся дальнейшая история – появление «орехов» (танцовщиков, чьи головы укрыты колючими париками, что больше похожи на каштаны, чем на какие-нибудь орехи наших щирот), знакомство с Принцем орехов (Захари Кларк), робость в диалоге с ним и момент самоанализа (Мари видит своих двойников в зеркалах и не то чтобы они ей нравятся) – это история подросткового нерва, вот этих пограничных переживаний («я правда такая, как кажусь в зеркале?»), история важнейших решений («тот человек – не тот?», «его ли хочу защищать?», «на него ли хочу положиться?»). Все то, что еще лет через пять Мари будет вспоминать с улыбкой, а через двадцать – с хохотом, сейчас пугает (и на воспроизведение этого страха отлично работают художники), завораживает, заставляет каждую секунду чувствовать как самую важную в жизни.

История Мари заключена в рамку истории Дроссельмейера (Симон Репель) – и сначала нам кажется, что мы видим раздвоение автора. Дроссельмейер начинает спектакль, он «творит фантастическую вселенную для Мари», как говорит либретто. Дроссельмейер вмешивается в действие, пытаясь направлять героев. Это, собственно, поведение балетмейстера, ставящего спектакль и пытающегося заставить труппу делать именно то, что он говорит. Но в момент постановки «Щелкунчика» Вербрюгген еще хореограф-дебютант и он отчетливо ассоциирует себя с артистами, а не с их начальником. Поэтому партия Мари значительно изобретательнее и интереснее партии Дроссельмейера; поэтому Дроссельмейер здесь не хореограф, а творец, не ограниченный танцами. Ну, господь Бог, вообще-то. Сражающийся с крысами в начале спектакля (противостояние со Злом – это ему по должности положено). И действия его не всегда понятны – как не всегда понятны божественные решения простому смертному (впрочем, и решения балетного руководства – артисту).

Большой театр в Женеве существует с конца XIX века, и на его сцене случилось немало славных выступлений – именно в нем танцевала на швейцарских гастролях Айседора Дункан, здесь появлялся и Вацлав Нижинский. Но собственная балетная труппа возникла лишь в 1962 году – и с тех пор она живет рядом с мощной и богатой оперой, что занимает значительно больше дней в афише. Одним из важнейших периодов в жизни труппы была «эра Баланчина», когда в семидесятые здесь поставили многие его балеты (а Михаил Барышников танцевал «Блудного сына»). Сейчас худрук Филипп Коэн делает все для того, чтобы маленькая труппа (всего 22 артиста) не терялась в европейском разнообразии театров. Поэтому пусть народу немного, но все – из хороших школ (лидирует гамбургская школа Джона Ноймайера, ее окончили все исполнители главных ролей в «Щелкунчике», следом идет школа Розеллы Хайтауэр), а репертуар не дублирует классические спектакли, которыми наполняют свою афишу большие труппы. Политика Балета Женевы – эксклюзивы и выдающееся художественное оформление. Ровно как в случае с «Щелкунчиком».

Фото: Станислав Левшин