Знакомьтесь, Дмитрий Ренанский – критик переквалифицировался в театрального режиссера

Вы пишете и о театре, и об академической музыке, а амплуа критика успешно сочетаете с кураторской и продюсерской деятельностью. Кто вы?

Московские концептуалисты научили нас эффективной стратегии «мерцания» — когда автор сменяет дискурсы, поочередно ненадолго «влипая» в каждый из них. Это если подводить, так сказать, научную базу. На самом деле я всегда и везде стараюсь заниматься примерно одним и тем же — конструированием смыслов. Мы живем в распадающейся, абсурдной реальности с утраченной системой координат — с куда большим удовольствием я бы предпочел эпоху какой-нибудь нормативной эстетики, скажем, в XVIII или в первой трети XIX века. Но времена не выбирают, и волей-неволей приходится как-то упорядочивать, пересобирать заново окружающую действительность хотя бы для того, чтобы справиться с собственными неврозами. А уж в какой форме это происходит — текста, кураторского проекта или спектакля — не так важно: и то, и другое, и третье — типичное использование служебного положения в личных целях.

Многие ваши тексты — особенно те, что были написаны в начале карьеры, — вызывали скандалы. Это была сознательная фронда?

Как говорит в таких случаях мой любимый персонаж Гнойный: «Никакого хейта, никакой попытки задеть». Переехав из Минска в Петербург, я ровным счетом ничего не знал о местных иерархиях, конвенциях, священных коровах — и не мог спрогнозировать, какие из высказываний спровоцируют у околокультурной общественности судороги, спазмы и скрежет зубовный. Мне всегда казалось, что оппоненты реагировали не столько на конкретные тексты, сколько на фигуру их автора, словно бы из ниоткуда материализовавшегося в герметичной структуре театрального Петербурга. Для нее я был и остаюсь Чужим, и меня это вполне устраивает — в силу социопатического склада характера у меня никогда не возникало особенного желания налаживать связи в профессиональной среде.

Между тем, несмотря на социопатию, к тридцати с небольшим вы успели поработать советником Владимира Кехмана в Михайловском, консультантом «Группы юбилейного года» в Театре на Таганке и программным директором Новой сцены Александринки, не считая многолетнего сотрудничества с независимым «театром post». Есть ли что-то, объединяющее эти коллаборации?

Возникает, конечно, большой соблазн сказать, что все это один сложносочиненный grand spectacle со своей внутренней драматургией. Петербург так устроен, что хранит в культурной памяти самые разные, зачастую совершенно несхожие пласты c одним общим знаменателем: они требуют от всякого, кто живет в городе Карло Росси, определенной строгости мысли и чувства. Иногда это, кажется, получается — когда, скажем, сюрреалист Жолдак ставит «Евгения Онегина», «наше оперное все». Или когда ученик Льва Додина Волкострелов как будто бы подрывает основы театра, на самом деле занимаясь его антропологией. Или когда вся программная архитектура площадки — со спектаклями, лекциями, концертами, кинопоказами — работает на одну и ту же практическую задачу, пытаясь раскрыть «программный код» современности, повестку сегодняшнего дня.

А какие еще события вы бы включили в краткую, на несколько предложений, автобиографию?

В идеале она состояла бы из имен сформировавших меня людей, потому что «нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Это мои родители, Елена Коледа — мой педагог по анализу музыкальных форм в Минском музыкальном училище, Елена Третьякова — мастер нашего курса на театроведческом факультете Театральной академии на Моховой, композитор Борис Филановский — человек, научивший меня писать и думать, выдающийся театральный художник Зиновий Марголин, композитор Леонид Десятников, критик и куратор Павел Гершензон. Плюс, разумеется, мой боевой товарищ Дмитрий Волкострелов и режиссер Дмитрий Черняков: в какой-то момент стало понятно, что жизнь — это промежуток от одной его премьеры до другой.

Вы дебютуете в новом качестве, выпустив премьеру на пару как раз с Дмитрием Волкостреловым. Это начало карьеры режиссера Дмитрия Ренанского?

«Художник извне и изнутри» — история глубоко личная, что-то вроде публичного признания в любви. Аркадий Ипполитов заочно стал одним из важнейших героев моей жизни, а его эссе я знаю почти наизусть и цитирую так же часто, как бабушка Пруста цитировала Мадам де Севинье. На протяжении многих лет мне хотелось как-то выразить свое восхищение, я долго ничего не мог придумать, пока прошлой весной все, наконец, не сошлось: я открыл «Мою книгу» Якопо да Понтормо, любимого художника Ипполитова, и отчетливо услышал голос артиста «театра post» Ивана Николаева. Я отправил этот текст Волкострелову, тот страшно завелся — ну и пошло-поехало. Мне страшно лестно, что вместе с протагонистами «театра post» Иваном Николаевым и Аленой Старостиной в работе над спектаклем приняли участие лучшие люди Петербурга от Илоны Маркаровой и Настасьи Хрущевой до Павла Гершензона и Сергея Полотовского. Не думаю, впрочем, что у этого сюжета будет какое-то продолжение: меньше всего мне хочется быть Демиургом с большой буквы, а это единственная возможная для режиссера самоидентификация.

Текст: Алексей Платунов

Фото: Саша Чайка