Актер Иван Краско о блокаде Ленинграда: «Тогда я впервые услышал слово “дистрофики”»

Когда началась война, вам было 11 лет и вы жили с бабушкой и тремя братьями в Вартемягах, деревне в Ленинградской области. Как отреагировали?

Когда 22 июня 1941 года объявили войну, мы с ребятами как раз играли в войну и обрадовались очень. А потом вдруг все притихло, мужики помрачнели, стали собираться в полуторку, бабы заревели. Только тогда стали понимать, что это не весело. Мы спаслись тем, что у нас было натуральное хозяйство, корова. Мама Настенька умерла в 1931 году, мне был год, и нас воспитывала мама отца — баба Поля. Мама же умерла из-за глупого случая: ее в предплечье укусила муха, она расчесала, пошла в баню, — заражение крови, надо ампутировать руку. Она отказалась, потому что я у нее был грудной, как брать на руки? И умерла. А отец запил с тоски и умер через три года. Я не воспринимал войну как что-то очень тяжелое, был приучен бабой Полей стойко все переносить. Хотя тяжелого хватало. Погиб под Сталинградом старший брат Володенька, которого я обожал. Было так. Баба Поля запретила мне из рогатки выстрелить в дятла, который прилетел и стал долбить наш скворечник. Сказала: «Беду он нам принес, Ванюшка». Я очень удивился. А вскоре похоронка пришла на Володеньку. Я в слезы, а она на меня: «Раньше плакать надо было, когда дятел прилетал». У бабы Поли была связь с природой. И доброты она была необыкновенной.

Что почувствовали, когда в первый раз увидели блокадников?

Тогда я впервые услышал слово «дистрофики». К нам в Вартемяги пришли такие дистрофики, мы их разглядываем, а баба Поля говорит им: «Милые мои, могу дать вам картошечки, морковочки, лучку, свеколки, а хлеба нет». Вообще, я описал некоторые драматичные события войны в своих воспоминаниях «Байки. И не только».

В вашей книге вы рассказываете, что в лесах вокруг вашей деревни часто находили оружие и вы с друзьями с ним играли — у одного граната разорвалась над головой, он погиб, второй в другой раз пострадал. Неужели после этого не возникло ощущения опасности?

Да разве остановишь? Мой двоюродный брат Серега, оторва-парень, он что придумал, чтобы так не рисковать. Брал проволоку, привязывал один конец к лимонке за чеку, перекидывал проволоку через сучок. Дальше мы шли на берег речки, прятались за деревьями и дергали за эту проволоку, граната доходила до сучка, обрывалась, падала в воду, глухой взрыв — и мы бежим смотреть на всплывших кверху брюхом рыб. Такая военная рыбалка. Все найденное оружие — из землянок красноармейцев в соседних лесах. Как-то к нам приходил их командир, спрашивал бабу Полю, отдаст ли внука сыном полка. Так мой брат Васька в 15 лет ушел к солдатам. Тогда же командир увидел, что у нас дома стол хороший, и спросил, можно ли прислать к нам художника полка, чтобы он сделал стенгазету. Баба Поля разрешила. Вскоре пришел художник Шуляк. Он разложил лист ватмана на столе, достал фотографию Сталина, расчерченную на квадратики, и перенес портрет на ватман. Нам очень понравилось, похоже. Баба Поля говорит про портрет: «Да, тоже похудел». А потом приходит замполит, смотрит на газету и говорит: «А что это товарищ Сталин похудел?» Шуляк: «Так война же». Через некоторое время прибегает к нам Васька, он время от времени заходил поесть мятки — так мы картофельное пюре звали — уплетает и говорит: «А Шуляк-то враг народа оказался. Сталина исказил. Расстреляли вчера». Тут я и сел. Думаю, при чем тут Сталин! Эта гнида шкуру свою спасал, замполит этот. Невинный человек был расстрелян только за то, что он правду изобразил. Все это откладывалось, конечно. 

Была и другая история. Как-то к нашему заборчику подъезжает трактор, парень на нем и говорит: «Хозяюшка, можно я машину тут пока оставлю. Я отстал от части, дозвониться до них не могу. Тут телефоны-то есть?» — «Только на почте, сынок». Сказал, Витя зовут. Я предложил: «Я вас провожу, дядя Витя». — «Да какой я дядя, старше тебя на несколько лет». На почте он долго пытался до кого-то дозвониться, кричал. Баба Поля говорит: «Расстроился. Боится, что посчитают дезертиром». И вот Витя идет и что-то странно держит под полой шинели. И вдруг бабах — в бане выстрел. Я туда. Витя этот правый сапог снял, большим пальцем курок винтовки нажал. Мозги все унесло…Через некоторое время, уже летом, вдруг что-то пыхнуло, смотрим в окно, а банька как свечка пылает. Баба Поля говорит: «Витя тогда руки там на себя наложил. Вот банька и не выдержала».

Когда окончилась война, вы пошли в военно-морское училище, служили, но все же ушли из флота и поступили в театральный институт. Как поняли, что вы не моряк, а актер?

Я еще в училище начал участвовать в самодеятельности. Там руководителем был Ефрем Владимирович Язовицкий, крупный такой дядя, суровый — вел кружок художественного слова. Решил я пойти посмотреть, вошел, а мне Ефрем Владимирович говорит: «Вы уже практически мичман, у вас госэкзамены скоро, зачем тратить время на актерство?» — «Мне очень хочется», — отвечаю. «Тогда, — сказал он, — приготовь басню и приходи». Я прихожу, сидят 20 салаг-первокурсников. Он говорит: «Давай, мичман, вот это будет твоя комиссия». Я начал читать «Мартышку и очки», а голос не мой, не понимаю, что со мной, остановился, говорю, дома-то у меня получалось. Они хохочут. А у меня ступор. «Нет, я должен понять, почему не получается!» Тогда Ефрем Владимирович всех прогнал, закрыл дверь на ключ. Меня трясет, момент — быть или не быть. Если не докажу, то грош мне цена, смысла жизни нет. Он властно: «Ну, моряк ты или нет? Читай». Я закрыл глаза и прочитал басню так, как я ее внутри слышал. Боюсь открыть глаза. На плечо легла лапища Ефрема Владимировича. Открываю глаза, смотрю, а у него слезы в глазах: «Сынок, я не знаю, что ты будешь делать на флоте, но без театра тебе не жить». И мы просидели так минут двадцать, два мужика, рыдая: он, от того, что не упустил, разглядел, а я от того, что доказал. Тогда родился артист Иван Краско.

После театрального вас взял к себе сам Товстоногов. Как же вы ушли из БДТ, если называли Георгия Александровича величайшим театральным режиссером?

Потому что меня хотели сделать профсоюзным работником. В партию приняли, назначили председателем профсоюзного комитета. А я понял, что не хочу на этом строить свою биографию. Я же артист. Должен играть!  Мне директор говорит: «Ваня, БДТ — это марка». А я ему: «Но я-то не филателист». Он плюнул: «Ну тебя в жопу. Георгий Саныч вызывает. Иди». Товстоногов сразу сказал: «Все, свободны». «Можно я объясню?», — попытался оправдаться я. «Не надо ничего объяснять». И завелся на сорок минут. Говорил, что в моем лице все великие артисты покидают корабль, как крысы. «Можно я возьму назад свое заявление?», — спросил я. «Нэт!» Раздавил меня.

Вы жалели, что ушли из БДТ?

Потом да. Как-то мы с младшим сыном Георгия Александровича Никой сидим в кафе «Грот» у «Ленфильма», и вдруг он говорит: «Ты ненавидишь Товстоноговых». Я ему: «Вот неправды я терпеть не могу. Ты хоть раз слышал, чтобы я сказал что-нибудь про вас плохое?! Про твоего отца, которого считаю гениальным театральным режиссером?». Ника посмотрел на меня и говорит: «Пошли к нам домой. Там отец сейчас как раз скучает и будет рад с тобой поговорить на эту тему». — «Ты с ума сошел? Мы с тобой в хлам». — «Он в этом ничего не понимает. Только ты не подходи близко. От порога с ним разговаривай». Я, конечно, очень хотел вернуться в БДТ. Захожу, боюсь дыхнуть. «Слушаю», — говорит Георгий Александрович. И я ему: «Я бы хотел вернуться в театр». — «Ну вы же сами ушли». — «Говорят, что я ненавижу вас и БДТ. Это неправда. Я жалею, что ушел». Он подумал. «Ладно. Театр откроется, придете». И все бы нормально, я бы вернулся. Но в Большом зале Филармонии на партийном собрании творческих организаций к Товстоногову подсел Агамирзян, режиссер театра Комиссаржевской, куда я ушел работать. Они поговорили, и Рубен Сергеевич сказал Товстоногову, что, если я от него уйду, то я его опозорю. У них своя режиссерская солидарность.

В театре Комиссаржевской вы служите с 1965 года и по сей день. Какая самая важная роль для вас здесь?

В «Утоли моя печали», наверное. Хотя и роль Ивана Грозного, и роль в «Доходном месте» тоже мощные, все было сделано серьезно. Сейчас у меня роль в одном спектакле осталась — «Я вернулся в мой город», — там я играю Ивана Ивановича Краско, который читает Пушкина.

Вы все время подчеркиваете, что Товстоногов — великий именно театральный режиссер. А кто для вас самый великий кинорежиссер из тех, с кем работали?

Леонид Хейфец, Лешенька Герман. В кино, наверное, я как-то лучше раскрылся в «Блокаде» с Юрой Соломиным, на Свердловской студии было много картин. В кино вообще особенно любимых ролей нет. Когда я разговаривал с сыном Андрюшкой, я говорил: «Мы с тобой разные, я чисто театральный актер. А ты уже киношный сразу». Но Андрей потом доказал, что он и то, и другое может.

Как бы вы описали свой характер?

Все-таки гороскопы, наверное, правильно говорят. Дева-Весы, 23 сентября. Как раз водораздел, и Дева, и Весы. И я иногда выбираю то, что мне выгодно. То, что мне больше нравится. У меня есть воля. Я поверил Константину Сергеевичу Станиславскому, что главное в артисте —  воля. Да и от бабы Поли она тоже у меня.

Вы взрывной человек?

Взрывной. Если какая-то несправедливость, то все!

Ваши коллеги говорят, что причина вашей жизнестойкости в оптимизме.

Я верю только в хорошее. Верю в людей. Юмор тоже спасает. Считаю, что самое главное — не изменять себе. Вроде бы и легко, но очень трудно, оказывается. Все будет хорошо, я это знаю.

Причина вашего успеха у женщин — тоже в этом оптимизме?

Наверное, что-то есть такое, что само прорывается. И у женщин на это чуйка. То, что есть в мужике, то они и чувствуют. Выхожу, например, в «Доходном месте» на сцену, смотрю на зал и говорю: «Какая злоба. Какая несправедливость». Они как грохнут вдруг аплодисментами! А ведь зал почти всегда новый. Я понял: это такие мощные волны идут в зал, та самая воля, о которой говорил Станиславский. И этот заряд я ношу с собой.

Текст: Анастасия Принцева

Фото: Наталья Скворцова

Свет: Евгений Миролюбов, Skypoint

Мы благодарим государственный академический драматический театр имени В. Ф. Комиссаржевской за помощь в организации съемок