Сергей Слонимский: «Бродский приходил к папе прочесть свое стихотворение»

Вы родились в семье писателя Михаила Слонимского, который в начале 1920-х входил вместе с Михаилом Зощенко и Вениамином Кавериным в группу молодых литераторов «Серапионовы братья», а затем стоял во главе ленинградского отделения Союза писателей. Но вы с самого детства думали лишь о будущем музыканта?

Помню, что даже стихи, которые мне нравились, я всегда пел — никогда не читал. Не понимал смысла стихотворения, но напевал и записывал на бумагу ноты, которым меня научила пианистка Анна Даниловна Артоболевская — это была моя первая учительница, ставшая со временем легендарным педагогом. А я был у нее самым первым и, наверное, самым слабым ее учеником, потому что очень долгое время был неуклюжим пианистом. Ноты я выучил примерно тогда же, когда цифры и слова, — лет в шесть-семь. В восемь пошел в школу, но грянула война, и я оказался в эвакуации в деревне Черной Пермской области. Там пас поросят, которые у меня разбегались. Клавиши рояля воображал себе, выстукивая пальцами по столу.

Как родители отреагировали, когда вы решили стать композитором?

У них был очень хороший вкус и тонкое понимание музыки, они обожали Шостаковича. В 1958 году, когда мне только что исполнилось двадцать шесть, мою симфонию «авторитеты» из Союза композиторов предали анафеме. Папа, узнав об этом, попросил меня сыграть ему ее на фортепиано. После чего сказал, что услышал в ней «выразительную мелодию», — отец всячески меня поддерживал. Впрочем, не только меня: в нашу квартиру охотно тянулись молодые литераторы, потому что папа был видным писателем и пробивал их рукописи в печать. Потом на его похоронах многих из них я, к сожалению, не увидел.

Иосифа Бродского не замечали среди бывавших у отца?

Бродский приходил, чтобы прочесть папе свое стихотворение. На что отец заметил: «Вижу, что вы любите Мандельштама и Пастернака». Тот страшно обиделся и сказал: «Ну, да-да, я люб­лю». Потом мы с Осей стали тесно общаться.

Вы однажды рассказывали, что автор «Набережной неисцелимых» предлагал вам уехать. Соблазн был?

Нет. Во-первых, я совершенно не способен к языкам. Во-вто­рых, я Обломов по натуре. Подняться с дивана и куда-то по­ехать для меня абсолютно невозможно. Хотя мои ближайшие друзья — Губайдулина, Шнитке, Денисов, Бродский — прекрасно чувствовали себя за границей. Мне самому в пору молодости больше нравились стихи не Бродского, а Глеба Горбовского, но только раннего, когда он был очень левым и каким-то бунтарем, — у него были замечательные строки, полные отчаяния. Мне был близок его пессимизм.

Пессимизм сквозит во многих ваших произведениях.

Да, финалы моих симфоний почти всегда печальные. Трудно сказать почему. Как правило, мои сочинения начинаются с очень тихой мелодии, из которой все вырастает и доходит до кульминации-катастрофы. В конце едва-едва брезжит какой-то луч. С одной стороны, в этом я вижу следствие воспитания омерзительным атеизмом, которое я преодолел уже в зрелом возрасте. Эта пессимистическая философия нам всерьез вдалбливалась. С другой стороны, всегда было ощущение абсолютной неустроенности нормального человека в мире, где власть имущие забронированы идеологией, а в последние годы — коммерцией и богатством. Словом, ощущение одиночества и незащищенности.

Вас всю жизнь окружает литературная среда. Она сильно повлияла на вашу личность?

Я действительно был тесно связан с людьми из этой среды. С одной стороны, по линии отца, с другой — у меня были и свои самостоятельные взаимоотношения с молодыми писателями. Мы собирались дома у архитектора Юрия Цехновицера: у него обычно бывали поэт Женя Рейн, с которым мы подружились, очень талантливый художник Олег Григорьев (у меня до сих пор висит над кроватью его картина «Христос и лошадь). Позднее он стал писать прекрасные литературные новеллы.

Общался я и с папиными ровесниками — Зощенко и Шварцем. Евгений Львович Шварц произвел на меня огромное впечатление чтением своего еще не поставленного тогда «Дракона». Все время живешь среди шварцевских героев: Тень, и вот эти вот, которые знают одно, а на службе говорят другое. Но у Шварца был предшественник, никому не известный, — друг моего отца Лев Лунц. Он написал пьесу «Вне закона», актуальнейшую до сих пор, — о вольном бунтаре, не признающем авторитетов, стихийно становящемся главарем огромной толпы, свергающем канцлера, но в итоге оказывающемся куда более страшным, чем он, деспотом. Я многим режиссерам предлагал ее поставить, но все отказываются. Последним, к кому обратился, был Андрей Могучий: «Ради бога, возьмите!» — «А вы музыку напишете?» — «Да не только я могу. Настя Хрущева напишет!» Настя — моя ученица, сейчас много сотрудничает с театром.

Как вы отразились в своих детях?

Они идут своей дорогой. Саша — фотограф, ему нравится то, чем он занимается. У Марианны двое детей, она домохозяйка, и на здоровье! Жена моя переживает, хочет, чтобы они все любили музыку. Но я не люблю династии, когда отец тянет сына или дочь и так далее, — патернализм в искусстве не всегда приводит к наилучшим результатам.

Текст: Владимир Дудин

Фото: Евгений Копалкин