Художник арт-группы «Север-7» Петр Дьяков о выставке «Заповедник»: «Моя мысль убежала в лес, а я сам спустился в подвал»

Расскажи историю создания «Заповедника».

В сентябре 2022 года я узнал, что из 16 художников, с которыми сотрудничает представляющая и меня галерея Anna Nova, в стране осталось только трое. Тогда мне пришла идея сделать выставочный проект про побег и бегство.

Помню, как мне позвонил Нестор Энгельке (художник, участник «Север-7». — Прим. ред.), сообщил, что отправляется в Казахстан, и предложил поехать с ним. Тогда я сам связался с Сашей Цикаришвили (художник, сооснователь «Север-7». — Прим. ред.), который сказал: «Расслабься, никто никуда не уезжает». Но мы с ним все равно придумали запасной план. Если что, то мы уйдем в партизаны!

Что ты имеешь в виду под этим «партизанством»?

Партизанство — это бегство внутрь страны и себя самого. Когда ты понимаешь, что тебя уже никто не спасет. Когда нужно отыскать укромное место, где ты будешь отсечен от всего остального мира, где ты будешь чувствовать себя в безопасности. Сразу представились дикие заросли. Дикая же повстанческая история. Мне это напомнило школьные рассказы про добрых партизан, которые делали свое дело. А еще у них был штаб — в лесу или зарослях — и они просто терялись там. Ты вроде как есть, но тебя и нет.

Но ведь партизанство подразумевает некое сопротивление?

Достаточно того, что ты не сдаешься и сохраняешь себя. Когда ты остаешься в тылу — это уже сопротивление. Но, конечно, это все равно некий компромисс. Можно принимать любую сторону конфликта, но все сводится к тому, чтобы оставаться верным собственной идее и продолжать свое дело. Несмотря на то, что это может не иметь никаких результатов для будущего. Мне просто хотелось анализировать происходящее и документировать этот отрезок времени в художественной форме.

Получается, этот твой личный опыт такого «партизанства» отражен в «Заповеднике»?

Отчасти. За последние полтора года в художественном сообществе появилось желание объединяться: у нас в kunsthalle nummer sieben (независимое самоорганизованное художественное пространство. — Прим. ред.) возник кураторский кружок, продолжались сессии активного рисования и перформативного позирования. Это своего рода урбанистическое партизанство схожее с уходом в лес: ты остаешься спрятан, но только в городской инфраструктуре. Но все эти инициативы распались, когда многие осознали, что могут дальше продолжать жить поодиночке и заниматься личными проектами. Оказалось, что мир не так уж и поврежден.

Поэтому в проекте мне было важно перенести образ катакомб kunsthalle и моего присутствия в этом пространстве. Если я здесь оказался, значит сбежал.

И как ты себя ощущаешь в этом «подвале»?

«Подвал» скорее отражает мое пессимистичное настроение. Здесь больше нет андеграундных событий. Ты должен постоянно чем-то заниматься, иначе приходят мрачные мысли. Это такое самозаточение, уход в пещеру, только для того, чтобы общаться с собой и находиться в постоянной работе. Я до сих пор нахожусь в этом «подвале», хотя остался тут уже почти один. Видимо, идея о совместном бытие во время катастрофы не работает. Этот бункер, в котором мы находились, был для нас оплотом совместной работы, формой конспирации. Фактически из всех необходимых для партизанства действий я только не ушел в лес: моя мысль туда убежала, а сам я спустился в «подвал».

Но проект при этом называется не «Подвал» или «Лес», а «Заповедник». Что ты вкладываешь в это понятие?

Слово «заповедник» хорошо объединяет все, что представлено в проекте. Что бы ни случилось, ты должен сделать выбор — что нужно спасти. Заповедник — это все, что я взял с собой в попытке самосохраниться. Здесь будущее выступает явным оппонентом прошлого и настоящего. Мои предыдущие работы представляют собой осколки минувшего, которые напоминают о свершившихся событиях.

Главной экспозиционной метафорой этого ощущения при этом становится лабиринт, выстроенный в Anna Nova. Почему ты выбрал этот образ?

Лабиринт — это образ многокомнатного подвала kunsthalle, который хранит вещи и память о произошедших здесь событиях. Он также напоминает мне заросли, сквозь которые я каждый день прохожу. Это пустота, которую мозг начинает заполнять фрагментами из прошлого или, наоборот, воображать что-то новое. Я находился в лабиринтах kunsthalle с мая прошлого года: наблюдал большое сгущение народа и его распад. Было желание это изобразить. Мне хотелось, чтобы зритель тоже прошел через этот подвал: в нем есть путанности, как в лабиринте, и ты, будто жертва, ищешь выход в нем, но не можешь найти. Лабиринт — метафора блуждания и заблуждения.

Сердцевина лабиринта — масштабная инсталляция «Апофеоз игры». Расскажи о ней.

В прошлом году я отправился в свой родной город Юрга в Кемеровской области. Сибирь всегда являлась глубоким тылом. Сам город был образован во время Второй мировой войны. Люди переселились сюда из других мест. Они были вынуждены приехать и остаться здесь на всю жизнь. Мне казалось это странным. Мой личный приезд сюда стал своего рода возвращением, бегством в прошлое. Я гулял по городу и примерял на себя ощущение вынужденного отъезда. Я ходил и фотографировал места, которые мне понравились, и однажды увидел заросшую баскетбольную площадку студенческого городка. Она и стала одним из центральных образов инсталляции.

Меня сразу зацепил этот образ. Он как будто связан с процессом одичания цивилизации. Площадка стала своего рода начальным и последним местом моего пребывания. Я осознал, что бегство — это не позитивное движение вперед, а наоборот — все движутся назад. Заброшенная спортивная площадка — метафора игры, которой уже нет и которая в нынешнее время невозможна.

Ты в этой инсталляции переосмыслил свою художественную практику как скульптора?

Да, когда я вернулся в Петербург из Юрги, у меня появилась задумка продемонстрировать новые свойства глины, потому что я с ней на протяжении долгих лет. Было интересно развить ее изобразительные способности. В своих скульптурах я работаю с руками, и там эти свойства глины представлены незначительно. Мне это показалось неоправданным. Она является моим основным медиумом, но всегда остается будто за кадром. Захотелось показать ее в каком-то чистом виде.

И ты решил использовать глину вместо краски?

Именно. В поисках рецепта краски мне попалась статья про копорские глины на службе у русской армии. Во время Первой мировой войны она потребовалась на замену зеленой краски для того, чтобы красить защитные военные сооружения. Глину искали вдоль реки Копорка, где проходила линия древнего берега. Однако план не удался: пока занимались исследованиями в лабораториях, в стране произошла революция, и все было потеряно. Хотя в Советском Союзе еще несколько раз возвращались к глауконитовой глине, потому что в молодом государстве всегда чего-то не хватало.

Мне понравилась эта идея. Она отражает историю нехватки какого-либо материала. Я решил перехватить инициативу и попробовать тоже сделать краску из зеленой глины. Но у меня возник вопрос: что изобразить? Тогда мне и попалась фотография из путешествия в Юргу с изображением заброшенной баскетбольной площадки. И уже в Петербурге я написал масштабную картину, представляя себя в образе «подвального Моне». В импрессионизме все сочное, зеленое, а у меня пожухлое — что точнее отражает наше время. Вроде есть цвет, но он странный: почти монохромный и глиняный.

А как появились баскетбольные мячи из обожженной глины?

Случайно. Я вдруг понял, что обожженная глина по цвету очень похожа на баскетбольный мяч, не хватало только черных полос, напоминающих роспись чернофигурных античных сосудов. Поднес небольшой набросок своей глиняной монохромной живописи и увидел в этом какую-то органическую связь. Когда среди зарослей попадается баскетбольное кольцо, это напоминает чем-то сцену охоты, появляется дикий интерес.

То есть у спорта в контексте проекта своя функция?

Спорт и игра — это упрощение жизни до замкнутого пространства, в котором нет ничего конкретного. Но есть такие вещи, которым раньше учили: например, достигать цели. В какой-то момент я понял, что баскетбольное кольцо предстает в этом случае идолом, напоминающим языческий столб. Тема достижения целей сильно отражает человеческую идею жизни и взаимодействие между людьми. Но реальность сложнее.

В этом проекте мне был интересен конфликт между двумя вещами: как мы видим жизнь и что нам про нее рассказывают. То, как нам хотят ее преподнести, всегда выглядит довольно примитивно по отношению к разнообразию самой жизни. Это даже немного трагично. Баскетбольное кольцо — это элемент игры, за которым может скрываться многое — способ упрощения людей, вещей, событий. В итоге получилась инсталляция про очень странную игру, в которой нет победителя и нет проигравшего: заметны только последствия игры в виде битых мячей, отражающих хрупкость возможностей.

С другой стороны, эта площадка стала тренировочным полигоном.

Для того, чтобы играть, нужно быть в хорошем настрое и быть свободным человеком. Как можно играть, если непонятно, что будет дальше? Поэтому эта инсталляция описывает мое состояние ума, странное сомнение нашего времени. Само место, изображенное в инсталляции, напоминает мне абстрактный образ страны. Все, что в ней осталось, подразумевает битый вид.

Я хотел оставить границу между трагедией и игрой. Все-таки она присутствует и в новостной повестке, где информация и дезинформация уже одно и то же. В действительности есть только твое личное состояние и твои личные решения. Скорее даже «не-решения», потому что ты ничего не делаешь — слишком маленький, чтобы решать какие-то вопросы. Но почему-то оказываешься в них посвящен.

В чем ты видишь основной посыл «Заповедника» и его главную идею?

Проект не про какую-то большую конструкцию, а про нахождение в подвале, когда ты просто отрезан от всего. Напоминает историю с Ноевым ковчегом: ты постоянно думаешь — там лучше стало или хуже, пора жить или еще надо посидеть?

Текст: Илья Крончев-Иванов

Расшифровка: Вероника Минаева