Искусствовед Юрий Гоголицин о переписке с Серебряковой, дружбе с Окуджавой и работе в Эрмитаже

Эпоха Серебряного века имела огромное значение для вашей семьи: дедушки и бабушки принимали у себя дома на Пяти углах художников, литераторов, коллекционировали живопись и графику. Вы поэтому посвятили себя искусствознанию?

Прямой преемственности не было — скорее, так сложилось. В начале блокады я, годовалый ребенок, выпал из окна и сломал спину, после чего в общей сложности провел девять лет в больнице. Меня резали, кроили, запрещали двигаться, а когда выпустили, сказали маме, что я доживу до 22 лет и заниматься мне ничем нельзя. Родители сначала выбрали «домашнюю» профессию переплетчика книг, но потом увидели мою страсть к искусству, которой, конечно, способствовали семейные истории. И несмотря на наставления врачей, дали возможность пойти в школу и поступить в ЛГУ (ныне СПбГУ. — Прим. ред.).

Поступив в аспирантуру истфака, вы решили взяться за изучение искусства русской эмиграции. Почему выбрали тему, которая в СССР была просто опасной?

По большому счету, меня ничего больше не интересовало. (Улыбается.) Я рано понял, что именно наследие эпохи 1900–1910-х годов, Серебряного века, — с ее вывертами и захлестами — и есть русское искусство.

Вас отговаривали браться за эту тему?

Конечно! Правда, по молодости страха не было, и мы начали готовить документы в университетский партийный комитет и «серый дом» (одно из не­официальных названий здания на Литейном пр., 4, построенного в 1930-е годы для Народного комиссариата внутренних дел. — Прим. ред.). А еще мне очень помог мой двоюродный брат из Москвы: поспособствовал тому, что меня быстро приняли в партию. Но было одно условие: я должен прекратить общение с поэтами «оттепели» Евгением Евтушенко, Робертом Рождественским, Беллой Ахмадулиной и Булатом Окуджавой. Перед мной стоял выбор: либо вращаюсь в этом кругу, либо занимаюсь искусством русской эмиграции. Я остановился на втором. Когда вышел на Зинаиду Евгеньевну Серебрякову, с которой начал вести переписку, возникли новые нюансы. Во-первых, я должен был предоставлять черновики сотрудникам «серого дома». Во-вторых, вся корреспонденция приходила сначала на Литейный и только потом попадала ко мне, при этом половина текста письма могла быть зачеркнута. Кстати, письма вошли в каталог и в экспозицию, которую курировала в KGallery Кристина Березовская.

Вам было тяжело морально?

Это было противно. Меня еще постоянно вызывали в Первый отдел ЛГУ, в котором за железной дверью сидели ­отставники из органов, вели дела на всех излишне любопытных студентов и преподавателей, требуя объяснительных. Самое удивительное: мне дали написать работу, но до защиты так и не допустили. Хотя и это не столь интересно! Важно то, что после рекомендации Зинаиды Евгеньевны на меня хлынул поток информации о художниках-эмигрантах. В том числе она познакомила меня с искусствоведом, художественым обозревателем BBC Ефимом Шапиро, мечтавшим передать свою коллекцию с работами Рубенса, Ван Дейка и Рембрандта Ленинграду. Он несколько лет подряд приезжал в СССР и пытался договориться об этом с министром культуры Екатериной Фурцевой и Борисом Пиотровским (директором Государственного Эрмитажа в 1964–1990 годах. — Прим. ред.). У Шапиро было три условия: все собрание должно остаться в Эрмитаже, требовалось организовать выставку и выпустить каталог. К сожалению, этого так и не случилось, и коллекция была потеряна для России.

С Эрмитажем связан не один год вашей жизни.

Я упросил заведующего кафедрой в университете устроить меня в Эрмитаж. (Улыбается.) Мужчин там было немного, и мне быстро доверили делать экспозиции. Когда сказали организовать выставку Огюста Родена, я даже не знал, кто это такой. Побежал к заведующему библиотекой музея Матвею Александровичу Гуковскому, специалисту по эпохе Возрождения, которого долго держали в лагерях, где он читал заключенным лекции про Леонардо да Винчи. Профессор собрал журналы на французском и итальянском, его сотрудницы их перевели, я подготовил экскурсию. Когда пришли колоссальные ящики со скульптурами, мне выделили бригаду биндюжников и пьяниц, чтобы все это разгрузить: они разбивали ящики и все время матерились. Такой была первая выставка в моей жизни.

Почему вы ушли из главного музея страны?

Младшим научным сотрудникам в то время платили 39 рублей в месяц, это означало, что я могу или позавтракать, или поужинать. (Смеется.) Поэтому захотелось работу поменять. Я перешел в следующий дамский коллектив — в инспекцию охраны памятников Ленинградской области. Несколько лет мотался по городам и селам, где стояли монастыри, оборонительные крепости, соборы, ветряные мельницы, часовни, усадьбы — все они были в чудовищно разбитом состоянии. Собирал материалы для своей первой книги «Архитектурная старина», которая вышла в 1971 году.

Кто-то изучал до вас эти достопримечательности?

Нет. Но дело не только в книге. Много было потрачено времени и сил на восстановление памятников. Например, единственного в мире собора работы Антонио Ринальди — он находится в Кингисеппе. Представьте, есть у человека профессия — искусствовед. Некоторые всю жизнь водят одни и те же экскурсии по Эрмитажу и ничем не интересуются, а мне пришлось и соборы восстанавливать, и выставки делать, и собственную галерею открыть в 1990-х годах, когда в антикварном мире господствовал бандитизм. Вот такая судьба. 

Текст: Ольга Угарова

Фото: Алексей Сорпов