Архитектор Максим Атаянц — о выставке «Три времени Рима» в Пушкинском музее и о том, куда стоит отправиться урбанистам в Петербурге

Максим Атаянц известен прежде всего тем, что он — приверженец неоклассической архитектуры. Атаянц верит, что сегодня можно продолжать создавать красивые постройки, опираясь на опыт мастеров античности, Ренессанса и барокко. Такой взгляд на вещи в наше время редок, но все же его представители найдутся почти в любой стране Западного полушария.

Максим окончил архитектурный факультет петербургской Академии художеств в 1995 году. Тогда же он прошел обучение в Летней архитектурной школе принца Чарльза. Сегодняшний король Великобритании в свое время был известен любовью к традиционной архитектуре, его высказанные вслух мнения на этот счет даже спровоцировали скандал — профессионалам казалось, что представитель королевской династии вмешивается не в свое дело. Тем не менее принц Чарльз внес вклад в популяризацию неоклассики, в том числе и в России. Представление, будто бы новые здания могут быть похожи на те, что строились 300 или 150 лет назад, было популярно в конце 1990‑х и начале 2000‑х годов.

Максим Атаянц построил больше десятка жилых комплексов в неоклассическом стиле, большую часть — на окраинах Москвы. Самая известная работа Максима в Петербурге — собор сошествия Святого Духа на апостолов на «Комендантском проспекте».

Подход Атаянца к проектированию зданий, как и весь современный традиционализм, имеет и горячих сторонников, и убежденных противников. А его знания античной архитектуры и вклад в просвещение выглядят совершенно несомненными достижениями для всех. Коллекции Атаянца (гравюры с изображениями памятников Рима!) оказалось достаточно, чтобы организовать большую выставку в Пушкинском музее. И никто лучше и подробнее Максима не расскажет, как устроены храмы Древней Греции.

Как выглядели общественные пространства Рима и почему на самом деле Петербург называют Северной Пальмирой

Вы — и коллекционер, и архитектор, и исследователь, и преподаватель, и художник. А сами бы вы что сказали, чем занимается Максим Атаянц?

Наверное, почти ничем из перечисленного. Я даже коллекционером себя назвать не могу, нет страсти к обладанию чем‑либо, я в детстве вкладыши от жвачек не собирал. Так что мои рисунки, фотографии, приобретение графики, да и вообще все, чем я занимаюсь, связано с деятельным любованием античностью: такую я себе придумал формулировку.

И как тогда получилось, что у не коллекционера оказалось внушительное собрание архитектурной графики?

Году в 1990‑м почти нечаянно я купил маленький лист Пиранези в «Старой книге» на Невском, который, как потом выяснилось, попал на прилавок по ошибке. Так потихонечку и пошло. В основном меня интересовали гравюры с изображением античных памятников, большая часть из которых находятся в Риме, хотя есть и Пальмира, и памятники южной Франции и Хорватии.

В Пушкинском музее только что показали вашу коллекцию графики — и у выставки «Три времени Рима» был большой резонанс: москвичи с интересом погрузились в историю древнейшего мегаполиса, расказанную гравюрами, профессионалы высоко оценили вашу коллекцию. Может, вы знаете ответ, почему так много лет знатоки архитектуры и искусства помешаны именно на Риме?

Это легко объяснить. Вот, например, Афины — э то по структуре обычный восточный город, где памятники античной архитектуры присутствуют как отдельные вкрапления. Они огорожены забором, вам нужно купить билет, чтобы на них посмотреть. Рим, которому примерно столько же лет, совершенно другой. На протяжении почти всей своей истории он оставался высококлассным художественным центром. Здесь великие произведения архитектуры и искусства существуют не на правах музея, а как часть пейзажа. Вы просто гуляете среди них целыми днями.

При чем здесь гравюра?

При том, что три века самого высокого культурного расцвета города Рима, с конца XV века и до конца XVIII, совпали с появлением и бурным развитием книгопечатания, а следовательно, гравюры. Гравюра так же тиражировала изображения, как книги — тексты. Получилось, что Рим стал еще и самым изображаемым на планете городом в тот период. И когда смотришь действительно много гравюр с римскими видами, начинаешь замечать неожиданные особенности Рима, по‑новому понимать его.

Один из экспонатов на выставке «Три времени Рима» — карта Нолли. Это культовый план города, фетиш для вся-кого знатока истории городов. Почему?

Это одна из первых точных (по современным стандартам!) карт города, она сделана в 1748 году. Самая главная ее ценность в том, что автор карты Джованни Баттиста Нолли очень точно показал соотношение и иерархию публичных и частных пространств. На этой карте Рима можно разглядеть практически каждый квартал и каждый дом. Всё, куда нет доступа постороннему человеку, — заштриховано, а всё, что открыто для прохожего, включая дворы и интерьеры церквей, — показано белым. Таким образом, это карта не только площадей, улиц, домов, но еще и общественных пространств Рима. Она радикально улучшила понимание и его строения, и вообще любого города. Если бы мы рисовали любой город методом Нолли, то сразу многое бы понимали о том, как устроена жизнь в нем.

Летом на Левашовском хлебозаводе показали реконструкцию арки Пальмиры. Вы принимаете участие в экспедиции, которая занимается ее восстановлением?

Я участвую в проекте реставрации знаменитой пальмирской арки, взорванной злодеями в 2015 году. Все организовано петербургским Институтом истории материальной культуры РАН (бывшая Императорская археологическая комиссия), и я первый раз в жизни работаю в большом коллективе со своей четко определенной ролью. Моя задача — максимально достоверная реконструкция первоначального облика арки с созданием ее цифровой модели. Благодаря этой работе удалось в том числе определить принадлежность к арке нескольких десятков каменных блоков, больше тысячи лет разбросанных вокруг нее.

Наверное, вы знаете, почему Петербург называют Северной Пальмирой?

Судя по всему, это сравнение принадлежит Вольтеру. Дело в том, что знаменитая пальмирская царица Зенобия убила супруга, чтобы царствовать, и добилась больших успехов в качестве правительницы. Вольтер в переписке с Екатериной II сравнивал ее с Зенобией. Таким образом он ей, с одной стороны, льстил, а с другой — намекал на сходство поступков: ​«мол, я знаю, как все на самом деле произошло». То есть сначала стали сравнивать Екатерину с Зенобией, и только в пушкинское время появилось выражение «Северная Пальмира» уже в связи с архитектурой. Во Франции в конце XVIII века были опубликованы памятники Пальмиры с замерами, и вот когда в России проектировали арку Главного штаба, ее намеренно сделали похожей на арку Пальмиры. В частности, заимствована идея двух арок, расположенных под острым углом друг к другу. Мы точно знаем, что источником вдохновения было французское изображение: арка Главного штаба повторяет сделанные в нем ошибки.

Ждать ли в Петербурге выставку, похожую на ту, что была в Пушкинском?

Я думаю, что сделаю однажды выставку своих петербургских фотографий. В отличие от многих других, снимая город, я совершенно не опасаюсь открыточных видов. Виды Петербурга не виноваты в том, что их снимает каждый второй. Это вызов — снять так, что‑ бы увидеть и передать что-то особенное. Вообще фотографирую я много и более-менее профессионально. Рисунок и фото в моем случае друг другу не мешают: это принципиально разные способы отображения действительности. Что касается гравюр, то полагаю, что выставка на том же материале, что сейчас экспонируется в Пушкинском музее в Москве, и, возможно, еще более крупная может появиться в Петербурге в 2026 году.

Правда ли, что архитекторы (не) любят исторический центр Петербурга

Вы, если не ошибаюсь, сторонник мнения, что, глядя на античные памятники и архитектуру эпохи Возрождения и барокко, архитектор становится лучше. Какая связь между хорошей архитектурой сегодня и хорошей архитектурой в XV веке?

Архитектура прежде всего бывает хорошая и плохая. И только потом нужно анализировать, к какой эпохе она относится и каким художественным языком пользуется. Грубо говоря, что‑то великое, равно как и что‑то бездарное, можно сказать и на латыни, и на русском, и на французском. Связь хорошей архитектуры сегодня с хорошей архитектурой XV века такая же, как связь с архитектурой прошлого века или, скажем, древнеегипетской. Я предпочитаю говорить на языке классической архитектуры: он хорошо разработан и проверен тысячелетиями. К тому же понятен европейскому жителю, в том числе и петербуржцу. Это не значит, что я фанатик. Я способен оценить высокое качество архитектуры, никак не связанной с классической традицией. Другое дело, что бывают случаи, когда внедрение в ценный контекст чего‑то совсем чужого может быть опасным и разрушительным, даже если эта вещь будет хорошо сделана.

Но есть ведь потрясающие примеры интеграции современной архитектуры в условно старый город — скажем, музей Гуггенхайма гениально вписан в ландшафт Бильбао.

Конечно, и к тому же с точки зрения экономики музей оказался удачной инвестицией. И все же есть города, которые более терпимы к таким вторжениям — и менее терпимы. Скажем, я думаю, в центре Барселоны такое здание было бы слишком провокационным. И мне кажется, что Петербург как раз относится к тем городам, где среда совсем не толерантна к таким резким внедрениям. Я бы так сказал, если у вас выпал зуб — ​красиво вставить на его место такой же, как был, а, например, не золотой…

Ну вы же предлагаете не совсем корректное сравнение!

Некорректное. Риторика не должна быть корректной, она должна быть убедительной.

Смотрите, мы бились последние лет двадцать, а то и тридцать, над тем, чтобы ни в коем случае не нарушить петербургский контекст. И в итоге, по моему ощущению, сделали еще хуже. Ведь лучше бы мы построили в качестве второй сцены Мариинского театра невероятное авангардное здание Эрика Мосса со стеклянными поверхностями, чем то, что в итоге построили?

Нет сомнений, что проект Эрика Мосса был лучше, чем тот жалкий компромисс, который в итоге построили. У нынешнего проекта на улице Декабристов нет самого главного, что должно быть у театра, — ​нет подхода к нему, нет площади. С угла оно выглядит как универмаг. Но лучше всего было бы поставить эту вторую сцену Мариинского не рядом с первой, а на Гражданке, где ее, вообще говоря, тридцать лет в советское время планировали поставить. Вот там любой яркий проект был бы абсолютным счастьем и праздником.

В Петербурге сложилась парадоксальная ситуация. У нас все на словах любят старый город, никто не хочет сделать Петербург хуже. И это должно по идее задавать планку. При этом даже в центре появилось много визуального мусора, и в среднем качество новой архитектуры в Петербурге ниже, чем в Москве или Нижнем Новгороде. Почему?

Любовь к старому городу часто носит декларативный характер. Последние 60 лет архитекторов в России учат в модернистской парадигме, которая предполагает полный разрыв с «исторической архитектурой». И возникает резкий контраст между тем, что усвоено как суть профессии, и тем, что человек думает как обыватель, что ему навязывает социум. В итоге получается, что необходимость вписаться в контекст архитектор воспринимает с некой скрытой ненавистью и выполняет формально и натужно — ​приклеиваются какие‑то там карнизики и другие «рюшечки». Наследие прошлых веков воспринимается как давление и необходимость наступить на горло собственной песне, а не как ценный опыт, из которого многое можно почерпнуть. Кроме того, есть еще одно важнейшее обстоятельство, которое влияет на качество архитектуры. Почти весь свод норм, который регулирует современную застройку, почерпнут из 1970‑х годов, и по сути он способствует повторению структуры более или менее брежневских микрорайонов. Вы знаете, что нормы инсоляции (за которыми нет никакого убедительного научного обоснования, только магическое!) больше, чем что‑либо еще, определяют формообразование наших кварталов? При этом они не годятся для центра Петербурга и часто не позволяют даже встраивать дом в фасадную линию улицы. Больше того, даже если вы в центре реконструируете старое здание, оно должно соответствовать этим нормам, что делает реконструкцию коммерчески бессмысленной.

И как улучшить ситуацию?

Я не верю в возможность резких системных перемен к лучшему. Скорее в то, что каждый будет на своем месте что‑то делать и рано или поздно наберется критическая масса этих попыток. Есть эпохи, для которых архитектура кажется особенно важной. Скажем, в Древнем Риме она была одной из основ, на которой держалась империя. Во Франции времен президентства Франсуа Миттерана архитектура была в известной степени лицом власти. В современной России архитектура не важна. У нас говорят даже не о том, что сдано столько‑то домов, а говорят, что сдано столько‑то квадратных метров. Речь идет об обезличенном биржевом товаре. Ценность архитектуры в обществе отсутствует.

Звучит довольно безнадежно.

Не совсем. Дело в том, что связь между обществом и профессией нарушена не только со стороны общества, но и со стороны самих архитекторов. Они предпочитают обсуждать свои проекты друг с другом и всячески противятся любой реакции извне. А надо бы, чтобы они вступали в диалог с людьми, не боялись узнать то, что про их архитектуру на самом деле думают. Так они постепенно заслужили бы некое доверие, которое точно пошло бы на пользу профессии. То есть я думаю, что даже наш с вами разговор — ​некий, пусть крошечный, но все же вклад в то, чтобы общество архитектуру стало замечать.

Куда на самом деле стоит отправиться урбанистам в Петербурге

Мы говорили о вашей любви к Риму. А как вы относитесь к Петербургу?

В первую очередь, я здесь живу с 1983 года, то есть существенно больше половины жизни, примерно три четверти. Петербург — ​единственный город на территории нашего отечества, где я добровольно согласился бы жить. Я не говорю, что больше нигде не смог бы, человек вообще много что может, но сам выбрал бы только Петербург. Потому что он красивый, при всех хорошо нам с вами известных его недостатках и особенностях. Я себя хорошо здесь чувствую, независимо от мерзости погоды.

Как вы оцениваете свой собственный вклад в Петербург как архитектор?

Никакого особенного вклада в современный Петербург я не внес, у меня здесь всего три проекта реализовано — ​большая церковь на Комендантском проспекте и два сравнительно скромных жилых комплекса в том же районе. Но даже это — ​мой вклад в Новый Петербург, а не в Петербург. Сейчас объясню. Я считаю, что то, что привычно называют Санкт-­Петербургом, на самом деле включает в себя по меньшей мере три города: у нас есть Петербург, Ленинград, который его окружает, и Новый Петербург, который окружает, в свою очередь, Ленинград. Понятно, что эти три города взаимно проникают друг в друга, но они принципиально разные.

Санкт-Петербург, Ленинград, Новый Петербург — разверните, пожалуйста, эту мысль.

Петербургом я называю то, что находится в границах условно Обводного канала, то есть построено до революции и в ранние года советской власти. Этот город точно описывается определением Достоевского «самый умышленный город на свете». Оно к тому же еще и на удивление хорошо переводится на английский, the most designed city in the world. Ведь слово design обозначает не только замысел, но еще и умысел, а в словах Достоевского присутствует некий зловещий оттенок.

Странность возникновения Петербурга многое дала его характеру. Лучше всего его определяли люди, которые его ненавидели. Например, Казанова. Он два года провел в Петербурге во времена Екатерины II и совершенно здесь не преуспел. Преисполненный озлоблением, он утверждал, что Нева больше похожа на озеро, чем на реку, что город состоит из огромных грязных пустырей, где натянуты строительные бечевки и лежат груды кирпичей, из-за которых весь город провонял известкой, что цари за пятьдесят или сто лет пытаются из кирпича и штукатурки создать видимость европейской столицы, которая стоит тысячу лет и построена из камня. Действительно, «скелет» Петербурга, его основная структура, был определен за первые сто лет существования города, и его основное качество заключается в том, что это город декораций, сделанных часто на скорую руку.

За вторую половину XIX и первые десятилетия XX века «скелет» Петербурга оброс мышцами, то есть всеми вот этими доходными домами. Примечательно, что когда у нас снимают очередное кино по Достоевскому, то стараются показывать все таким обшарпанным, а на самом деле дом, где жил Раскольников, был заселен лет за пять до того, как он туда въехал. По современным меркам Раскольников жил бы в какой‑нибудь новостройке в Мурино.

Итого, Петербург — ​город, состоящий из декораций, зданий, сделанных на скорую руку, из-за этого часто с пренебрежением к деталям. Дома в нем бывают довольно заурядного качества. Я имею в виду и архитектурные памятники тоже. Это придает городу своеобразие: Петербург как целое намного ценнее, чем его здания по отдельности. Улицы или набережная в целом куда эффектнее любой постройки на них.

А что же Ленинград?

Под Ленинградом я понимаю все, что построено в период с 1930‑х до 1991 года. Внутри этого города есть разная архитектура — ​сталинские кварталы визуально сильно отличаются от более позднего массового домостроения, но структурно они все‑таки до‑ вольно современные. В модернистской застройке Ленинграда есть места, которые мне нравятся, — ​скажем, Измайловский проспект. При часто скромном качестве архитектуры хрущевки всегда так трогательно обсажены зеленью, которая успела вырасти за много лет, и вокруг них возникает некий уют. Советский Ленинград поделен на микрорайоны — ​большие площадки без улиц, где дома стоят неорганизованно. Там такие значительные расстояния, что в булочную можно ехать на машине. Главный недостаток брежневского Ленинграда в том, что он оказался не структурирован, у него нет внятной градации и ­иерархии между частными и общественными пространствами.

А чем отличается Новый Петербург?

В нем важную роль играет девелоперская жадность. Из каждого гектара пытаются выжать максимальное количество квадратных метров, потратив на это как можно меньше денег. Между собой жилые комплексы связаны плохо: нет большой государственной руки, которая связала бы это все в единую структуру. Девелоперы застраивают участки с как будто бы случайно выбранными границами.

Что это значит для качества жизни?

Качество среды определяется прежде всего тем, насколько приятно и комфортно человеку себя с ней отождествлять. Исследования показали: как только человек переезжает куда‑то, он смещает туда начало собственной оси координат, всё начинает мерить от него и до него. Должна быть возможность описать свой дом и квартал в каких‑то нестыдных терминах. А если человек живет в одной из унылых двадцатиэтажных коробок, ему нечем гордиться.

Другая проблема — ​неструктурированность пространства. Вот мы с вами сидим под аркадами Андреевского рынка — ​это полузакрытое пространство, мы находимся на улице, но защищены от непогоды. Благодаря этой выраженной градации — ​частного, публичного и переходов между одним и другим, городская среда становится комфортна и понятна, человек ощущает свое место в ней и место других людей. В новостройках люди этого ощущения порядка лишены.

Если бы мы нарисовали Петербург так, как Нолли в свое время нарисовал Рим, то увидели бы: большинство нормальных общественных пространств — ​в центре. Ленинград и Новый Петербург — ​это не очень здоровая градостроительная ткань просто потому, что там некуда пойти.

И где же нам искать гармонию?

Я бы, честно говоря, объявил мораторий на новое строительство в пределах Обводного канала. И при этом законодательно упростил все, что связано с реконструкцией зданий. Очевидно, такая мера позволила бы не только сохранить облик Петербурга, но и улучшить состояние домов в нем.

А вот на периферию Петербурга я бы отправил работать урбанистов. Они сейчас немного как люди, которые потеряли кошелек в темноте и ищут под фонарем, потому что там лучше видно. Зачем урбанисты все время пытаются исправить Большую Конюшенную или Большую Морскую улицу, а не проспект Маршала Казакова или улицу Десантников? Там очень много работы. Урбанизм как раз стал популярен, когда стали улучшать модернистские районы вроде тех, что находятся на окраине Петербурга. Именно урбанисты придумывали способ, как сделать большие расстояния не такими пугающими, связать в некую сеть далеко стоящие друг от друга здания. Грубо говоря, советские проспекты можно было бы превращать в бульвары, создавать вдоль них пешеходные маршруты, общественные пространства. Спасение ленинградской архитектуры состоит в том, чтобы обустраивать с любовью пространства вокруг нее.

Текст: Мария Элькина
Фото: Валентин Блох, архивы пресс-служб