Иван Васильев: «Морфия я в глаза не видел!»

Если бы для сочинения художественных произведений авторам приходилось самим переживать все то, что в них происходит, все писатели-детективщики давно сидели бы в тюрьмах, причем большинство из них — с пожизненными сроками. Воображение важнее памяти, и тем не менее при слове «Морфий» на афише балетоманы как-то вздрагивают и начинают потихоньку интересоваться, пробовал ли сам Васильев запрещенные вещества. Танцовщик, вот уже год, со дня показа в Петербурге на фестивале Dance Open первой миниатюры «Ундервуд», осваивающий профессию хореографа, хохочет: «Мои балеты не имеют ничего общего с личным опытом. Морфия я, например, в глаза не видел». Видел его и пробовал, как известно, Михаил Булгаков: именно его историю Васильев превращает в танец, выбрав в соучастники Густава Малера («Я взял отрывки из симфонии, но подробно об этом рассказывать не хочу — сами все увидите»).

Собственная история Ивана Васильева ярче и концентрированнее многих выдуманных сюжетов. Одиннадцать лет назад — победа на московском балетном конкурсе, первые восторженные вопли партера, что теперь уже стали привычными. Иван в это время — еще школьник из белорусского хореографического училища, но тогдашний гендиректор Большого театра так впечатлен рецензиями прессы, что обещает подумать о переводе «ребенка» в московскую академию. Раздумья так и остаются раздумьями — а ребенок, продолжая учиться в Минске, в возрасте семнадцати лет дебютирует там в главной роли в «Дон Кихоте», поражая зрителей трюками масштаба международной звезды и недетским флиртом с млеющими от него «подружками Китри». Московский Большой театр становится неизбежной ступенькой в карьере — юный премьер вытряхивает пыль из партии Спартака и рвется на штурм королевского дворца в «Пламени Парижа». Многие жили бы этим до пенсии, но Васильев хочет большего.

Хочет не только героических ролей, что будто на него — мускулистого крепкого парня — скроены и сшиты. Но ролей тех принцев и героев, что от веку считались привилегией истонченных эльфов. В борьбе за свое право вливать в меланхолическую классику яростную энергию страдания Васильев уходит из Большого — и с тех пор, появляясь в театрах от Милана до Новосибирска, трудовую книжку держит в Михайловском, где регулярно танцует.

Первый одноактный балет, год назад сделанный Иваном после проб-миниатюр и показанный в Москве, — «Болеро» Равеля. Его герой вырывается из рутины большого города, и не только вырывается сам — но выталкивает других, заставляя взглянуть на жизнь свободнее. То, что, собственно, произошло с несколькими артистами Большого после ухода Васильева: они вдруг оглянулись по сторонам и нашли другие труппы, где смогли осуществить себя более полно. Это «Болеро» Васильев тоже покажет теперь в Петербурге. Так все-таки есть личный опыт в основе его сочинений или нет?

Хореограф Васильев — не диктатор. «Мне важно, чтобы артисты поняли мое мышление, мою историю. Но на репетициях я не настаиваю на том, чтобы они делали все точь-в-точь как я придумал. Если кто-то из них предложит что-то интересное — я с удовольствием этим воспользуюсь».

«„Слепая связь” — это история про людей, которые уткнулись в свои телефоны и планшеты; их жизнь проходит только там, — говорит Васильев — Нет, я в гаджетах мало что понимаю — ну, почту проверяю, и все». Так что третий балет программы — тоже плод наблюдения и фантазии, а не переживания. Занятно, что при этом в «Морфии» и «Слепой связи» Иван главные роли собирается исполнять сам, а в «Болеро» его вовсе не будет на сцене. Личный опыт отдыхает, вся власть воображению.