Почему современное общество до сих пор боится инноваций и как в России появляется культура диалога?

Дискуссия началась со вступительной речи модератора, главного редактора журнала «Собака.ru».

Яна Милорадовская: «Хотим мы этого или нет, но мы, homo, казалось бы, sapiens, по природе консервативны. Любые изменения, а значит, инновации нас пугают. А инновации в искусстве и технологиях вовсе повергают в шок и трепет. Но признаем: мы живем в эпоху великих перемен. Мир стремительно меняется. И на сотни тысяч консерваторов всегда приходится один авангардист, революционер, гений, художник, Микеланджело, Галилей, Хиггс или Стив Джобс. И этот человек, хотим мы этого или нет, меняет ход истории. Производит революцию в культуре и в технологиях. Меняет мир к лучшему – хотя поначалу нас это может вовсе не устраивать».

О музеях как инновационных институтах

Михаил Пиотровский: «Инновации в культуре часто рождаются вне правового поля и вне обыденных правил. Дискуссии вокруг них приводят к изменению правового поля и общественного сознания. Инновации в культуре создают в обществе атмосферу, порождающую инновации в науке, технике и политике.

Консервативные музеи часто служат средством и местом легитимизации инноваций, так как лучше могут сопротивляться общественной агрессии, в них можно пробовать что-то новое. Например, в Лувре снимают клипы и фильмы, а в Эрмитаже проходят «Манифеста» и выставка Яна Фабра. Для развития инноваций и культуры вообще крайне важно понимание и законодательное признание прав музея как особой «территории искусства и диалога».

О том, почему подлинное – это новое

Николай Усков: «Эрмитаж – с одной стороны, музей, с другой – ни одного из художников, работы которого мы там видим, нельзя назвать консервативным. Никого не интересует второй Рембрандт, всем нужен только первый. Путь всего подлинного как раз в новизне. Это важно не потерять, и мы видим, что Эрмитаж – очень живой музей.

Коллекционеры Щукин и Морозов, выставка которых скоро откроется в Эрмитаже, были старообрядцами, и таких, как они, в русской истории было много. Практически весь русский капитализм – это старообрядцы. Казалось бы, это должны быть мрачные фанатики, живущие в далеком прошлом. Тем не менее их частные инициативы были успешнее, чем начинания интегрированных в общество помещиков. Старообрядцами были также Иван Сытин, крупнейший книгоиздатель России, Павел Третьяков, основатель главной московской галереи современного ему русского искусства, Константин Станиславский, создатель Московского Художественного театра и родоначальник нового сценического метода, который до сих пор изучают в Голливуде, десятки других успешных предпринимателей, меценатов, общественных деятелей, коллекционеров. И здесь важный вопрос, как воспитывается тяга к инновационности, потому что все эти люди, безусловно, были новаторами. Им удалось создать новую для России этику, в центре которой стоял человек. Именно в этой среде зародились частная филантропия, новое искусство, политический протест. Остальная часть страны во главу угла ставила покорность государю, служение, а они проповедовали служение истине, взаимопомощь.

Идея в том, что запрет, во-первых, зачастую приводит к его обходу, а во-вторых, запреты зачастую производят противоположный эффект, привлекая внимание к проблеме».

Об инновационных подходах в реставрации

Елена Кальницкая: «В 1918 году дворцы Петергофа превратились в общедоступные музеи, а к середине 1930-х годов, при резком снижении уровня их эксплуатации, потребность в реставрации стала острой необходимостью, однако не могла быть проведена по причине отсутствия средств. Концепции развития реставрационной практики в России и Европе вплоть до войны находились на одном уровне. Основные принципы реставрации были сформулированы в 1931 году в Афинах на первой международной конференции реставраторов. «Aфинская декларация» провозглашала необходимость отказа от целостных реставраций и целесообразность сохранения наслоений разных времен. Главным видом работы на памятнике считалась консервация, а принцип сохранения памятника в максимально возможной неприкосновенности назывался «великой идеей реставрации».

Вторая мировая война изменила представления о путях сохранения культурного наследия. Глобальные разрушения памятников в России привели к переоценке официальной позиции Европы и разработке новой политики реставрации. Петергоф и другие пригороды Ленинграда погибли почти полностью, и задача их возрождения была поставлена как политическая. Отказ от нее означал бы, что СССР примирился с утратой уникального явления культуры. Возрождение памятников в прежнем виде потребовало масштабного воссоздания и воспроизведения заново многих архитектурных элементов, то есть следования тем методикам, которые традиционные положения реставрации отрицали. Исключительность создавшейся ситуации привела к решению, вряд ли возможному в обычных условиях, а восстановление пригородов увенчалось абсолютным успехом.

В 1964 году была принята Венецианская хартия, отвергающая воссоздание памятников. Россия примкнула к ней в 1972 году. К этому времени ЮНЕСКО приняла международную Конвенцию об охране Всемирного культурного и природного наследия, основанную на положениях Венецианской хартии. В 1988 году Конвенция была ратифицирована СССР.

Сегодня понимание, что Венецианская хартия не абсолют, приходит все чаще. В ряде случаев наше законодательство нам не помогает, а мешает – например, на 550 гектарах парка в Петергофе темно, потому что инспекция по охране памятников не разрешает нам его освещать, исторически света здесь не было. Я уговариваю их уже 10 лет, и пока не получилось. Поэтому зимой в четыре часа вечера люди выходят из дворца в темноту».

Об инновациях в сфере технологий

Тилл Олбрик: «Как в искусстве, так и в сфере бизнеса и технологий для инноваций характерно, что самые дерзкие, а порой и неоднозначные идеи оказывают на потребителей и общество большое влияние.

Так зачастую исторически складывается, как мне кажется, что сначала закон относится к технологическим инновациям с подозрением. Он защищает сложившееся положение вещей, придает излишнее значение тому, что может пойти не так, и недооценивает преимущества и открывающиеся возможности.

Возьмем такой пример: в середине XIX века на улицах Лондона начали появляться автомобили. Тогда их еще называли «самоходными экипажами». И как же закон отреагировал на это изобретение? Английским законом «красного флага» 1865 года, который требовал от них не развивать скорость выше 4 миль в час. Также предписывалось, чтобы впереди каждого движущегося по дороге автомобиля шел человек с красным флагом для предупреждения граждан. Законодатели были озабочены вопросом безопасности самоходных экипажей. Вот цитата из газетной хроники того времени: «Не следует игнорировать тот факт, что управление самоходным экипажем требует большего внимания… так как он лишен такого преимущества, как лошадиная сообразительность при выборе дороги, и водитель обязан всегда следить за тем, куда едет его экипаж».

Сегодня мы можем посмеяться над этой историей, однако она, как мне кажется, прекрасно иллюстрирует более широкое явление, с которым мы зачастую сталкиваемся и по сей день: при встрече с революционной технологией закон, как в лице законодателей, так и в лице представителей судебной власти или регуляторов, стремится защитить сложившееся положение вещей. Это может привести к запретам или весьма жестким ограничениям.

Чему мы можем научиться на этих примерах и на примерах из области искусства, о которых мы слышали: дайте им время, не спешите судить и накладывать запреты и ограничения, которые могут убить будущее развитие инновации.

Более проблематичными, как мне кажется, являются попытки ограничить свободу слова исходя из этических убеждений, которые неминуемо являются убеждениями большинства. Потому что, как мы видели, эти этические убеждения со временем меняются. Ненормальное сегодня становится нормальным завтра. Но если мы разрешим запретить свободу выражения мнения на основании того, что большинство считает произведение искусства ненормальным, мы прежде всего отсечем возможность того, что через обмен мыслями и споры это произведение искусства в конечном итоге перейдет в категорию «нормального», хотя нам и известно, что в большинстве случаев, как показывает история, именно это и должно произойти. Таким образом, если не затронуты конкретные права личности других лиц, государству всегда лучше сдерживать себя и дать силам свободной коммуникации самим разобраться с вопросом».

О новаторстве в праве

Александр Сергеев:

«Право по своей природе консервативно, привержено традиционным ценностям и порядкам. Это и понятно, так как основное назначение права состоит в поддержании того сложившегося порядка, который угоден правящим кругам, навязавшим обществу свое представление о справедливости и ценностных ориентирах. Поэтому тогда, когда появляется потребность в регулировании таких общественных отношений, которых раньше просто не существовало, к ним прямо или по аналогии закона почти всегда пытаются применить те нормы, которые уже есть и которые регулируют сходные общественные отношения.

Тем не менее в праве инновации постепенно пробивают себе дорогу. Это происходит из-за смены общественно-политического строя, научно-технического прогресса, трансформации морально-этических норм и заимствования передового опыта зарубежных стран».

О культуре диалога

Николай Усков: «Свобода многогранна – об этом мы сегодня и говорили. Это важнейшая ценность, естественное право человека. В дискуссии участвовали люди, которые представляют консервативные институты – музеи и право. Тем не менее даже в рамках этих сообществ есть запрос на инновацию, есть понимание того, что мы не можем стоять на месте: мир меняется, и мы должны меняться вместе с ним. Нам нужно развиваться, иначе мы потеряем связь с людьми, которым все это нужно, в истории человечества нет ничего неизменного.

Хороших идей было много. Интересно говорил Тилл Олбрик о том, что есть свобода не только личного, но и коммерческого высказывания. Мы часто недооцениваем важность коммуникации в рамках экономических отношений. Свобода – это в том числе возможность разговаривать с потребителем, спорить с регуляторами, доносить правду. Иначе появляются средневековые паранойи – сейчас есть удивительные кампании против ГМО или глютена. Это все мне напоминает разновидность безумия. Пусть это будет, но у производителя должно быть право рассказать, что в мире все намного сложнее».

Партнерский материал