«Мне 24 года и я абсолютно седой»: петербуржцы рассказали истории близких, переживших блокаду

Алексей Абакумов

Мой прадед по материнской линии Николай Андреевич Шестериков – известный живописец, выпускник Штиглица, автор последнего прижизненного портрета Николая II. Он был крайне целеустремленным и принципиальным человеком. Когда Ленинград был окружен фашистскими войсками, прадед сделал все, чтобы члены его семьи покинули город. Моя прабабушка, бабушка и шестилетняя тетя были эвакуированы еще в 1941 году. Но сам он остался.

Во-первых, из принципа, во-вторых, он не смог бросить своих учеников – кто-то же в городе должен был продолжать преподавательскую деятельность! Эти самые ученики и нашли его в январе 1942 года у себя дома, в мастерской, на Короленко 10. Николай Андреевич умер от пневмонии и голода прямо перед мольбертом, дописывая картину, так и не выпустив из рук кисть.

Ученики похоронили прадеда в братской могиле, но не смогли указать точное место, когда отдавали прабабушке его наручные часы. Я не знаю, какую из картин он дописывал в последние минуты своей жизни. Да и сохранилась ли она вообще. Но это не самое главное.

Анна Ксенз

Мои представления о Блокаде состоят в первую очередь из рассказов бабушек: родной, двоюродной и прабабушки. Бабушке было 17, ее сестре – 11, когда началась Блокада.

Я как-то давно писала про обеденный стол, под крышку которого девочки до войны прятали хлеб (потому что есть не хотели, а мама бы ругала). Во время Блокады про хлеб, превратившийся в сухари, вспомнили, и он очень помог семье. Но вообще бабушки Блокаду вспоминать не любили и рассказывали про нее мало.

Прабабушка отказалась отправлять дочек по Дороге Жизни. Во-первых, боялась обстрелов, во-вторых, что они потеряются после войны. Всю блокаду они провели вместе. Бабушка (а в семье был чистый безоговорочный матриархат) через старых знакомых по страшному блату устроилась работать на кухню Кировского завода (там был доп. паек) и ходила туда пешком каждый день по два часа с Садовой в любую погоду. Девочки оставались дома. Как-то зимой голодный сосед с топором начал ломиться к ним в дверь с вполне понятной целью. Рубил дверь топором. Девочки сидели с кухонными ножами и кричали. Сил у соседа не хватило, так и умер... Топор остался в двери.

Из хорошего – самое главное – все остались живы. В 1944 году бабушка Вера вышла замуж, в 1945 году родился сын. Бабушка рассказывала, что беременной ей до безумия хотелось ананасов. Они ей снились каждую ночь. До такой степени, что она тайно забрала чуть ли не последние оставшиеся прабабушкины украшения (бриллиантовые серьги – остальные драгоценности были обменены на еду раньше). Отнесла их в ломбард, на полученные деньги купила в Елисеевском ананас (это был уже 1945), и съела его пополам с младшей сестрой, а мама потом бегала за ними по квартире с ремнем. Бабушке был 21 год. Ананас по цене бриллиантов.

Павел Игнатьев

Четверо из моих самых близких родственников пережили блокаду. Это бабушки – Любовь Михайловна Холина (1918-1998) и Лидия Михайловна Судакова (1920-2005) и дедушки – Игнатьев Александр Михайлович (1912-1998) и Григорьянц Патвакан Петросович (1899-1986).

Все они еще не были женаты. Лидия и Патвакан, родители моей матери, познакомятся только после войны, в 1946, а у Александра и Любови ровно через месяц после Победы родится сын Петр.

Но вернемся в 1941 год. Лидии Судаковой 23 года, она студентка Второго медицинского института, как и ее отец, она хочет быть хирургом. Желание продолжить семейное дело стало еще более крепким, когда в начале 1941 года ее папа умер. Проработав в маленьком вологодском городе Устюжне, за свою жизнь он сделал более 20 тысяч операций. В Устюжне остается большой деревянный дом уездного врача, за состояние которого чувствует ответственность Лидия. Два брата Лидии Владимир (художник) и Николай (военный) с первых дней войны призваны в действующую армию. Как большинство молодых ленинградцев, призван в армию и возлюбленный Лидии Сборовский, сын профессора семинарии и художницы-графика. Лидия участвует в оборонных работах, роет противотанковые рвы. Когда кольцо вокруг Ленинграда замкнулось, Лидия не эвакуируется, переживает голод вместе с Сборовскими в их квартире на 12й Красноармейской улице. Иногда с продуктами им помогает старший брат Николай, занимавший какую-то должность в Москве, он же помог оформить документы для выезда из Ленинграда по Дороге Жизни в 1942. Этот эпизод Бабушка вспоминала как один из самых опасных в своей жизни, а она была отнюдь не пугливая – в детстве любила кататься в ледоход на льдинах, занималась альпинизмом, любила ездить верхом, управляла мотоциклом.

Переправившись через Ладогу, Лидия едет в Устюжну (это всего лишь 200 км) и попадает в мирную жизнь. Последний раз война коснулась этого городка в Смутное время. Тем не менее, местность считается прифронтовой, в Устюжне располагается авиационная часть, какое-то время она работает медиком у летчиков. Смелую девушку не надо было долго уговаривать прокатиться на самолете, но, конечно, она не могла предположить, что ей будут демонстрировать фигуры высшего пилотажа, например, мертвую петлю. Неспокойный характер Лидии не дал долго пробыть в мирной Вологодчине, с родным домом было все хорошо, и она отправилась обратно в Ленинград помогать родителям жениха.

Снова дорога по Ладоге. В Ленинграде она узнает о его гибели. Вероятно, в душе девушки оборвалась последняя нить, которая связывала с довоенной жизнью. Она понимает, что может только помогать родственникам погибшего возлюбленного в осажденном городе и родным в Устюжне. В течение Блокады она вторично выезжает по Дороге жизни (в 1943), навещает Устюжну и снова возвращается в Ленинград. Это стремление к помощи, заботе и преодолению расстояний и трудностей будет свойственно Лидии Михайловне всю последующую жизнь. К счастью, ее брат Владимир Судаков вернулся с войны и стал известным ленинградским графиком.

Ксения Малич

Евгения Примаченко, моя бабушка, операционная сестра больницы имени Ленина была призвана в действующую армию еще во время Ханхин-Гола. Затем финская война, а потом — военный госпиталь в блокадном Ленинграде (Чехова, 6). После прорыва блокады через Литву, Польшу, Германию вместе с госпиталем дошла до Берлина. Про войну рассказывала очень неохотно и кратко. И казалось, что времени, чтобы расспросить и запомнить еще очень много.

Сотрудники Кировского завода

Зинаида Васильевна Голубкина полвека проработала на Кировском заводе, куда устроилась еще до Великой Отечественной войны: трудилась контролером ОТК на секретном производстве полковых пушек. В сентябре этого года ей исполнится 97 лет. Мы публикуем ее воспоминания о жизни в блокадном Ленинграде.

Война нарушила привычное течение жизни. Отца, который ранее работал стекольщиком на Кировском заводе, в первый же день войны назначили командиром местной противовоздушной обороны и поставили на казарменное положение. Мы практически перестали видеться. Сестры уехали, мы с мамой остались вдвоем. На работе нам объявили о скорой эвакуации, но я от нее отказалась и осталась работать на Кировском заводе. Кстати, начальник на меня за это сильно осерчал, ведь я очень рисковала.

С самого начала войны фашисты начали сильно бомбить. Приходилось часто прерывать работу и прятаться в укрытие. Обстреливали нас нещадно. Но я была отчаянная, не хотела прятаться. Со мной рядом работала Шура. Как-то в очередной обстрел я ей говорю: «Давай не пойдем в укрытие». Остались, сидим у колонны, притаились. И вдруг дверь открывается, заходит директор завода Исаак Моисеевич Зальцман: «Это что такое?! Марш в укрытие!». Мы выскочили, как ошпаренные, и побежали в траншею. Как-то раз меня серьезно контузило, когда снаряд угодил в стену термического цеха. Из больницы я сама дошла до дома, а через три дня уже была работе. Но левым ухом не слышала еще полгода.

Папа умер в феврале 1942-го от воспаления легких. Его положили в медсанчасть, сейчас в этом здании находится заводское бюро пропусков. Внешне сухощавый, поджарый, из-за болезни отец сильно изменился, отек, лицо опухло. По натуре он был весельчак, балагур, все восхищались его характером. И вот мы приходим в больницу, нас встречает медсестра и сообщает о его смерти. Мама опомнилась первая, говорит: «Надо ведь костюм принести, чтобы похоронить…». А сестричка ей: «Не надо никакого костюма. Я его уже завернула в простыню и зашила ее. Подождите, сейчас вынесем, и повезете хоронить». Положили отца на тележку, которую санитары повезли, а мы с мамой за ними брели, как во сне. По улице Возрождения вышли на улицу Маршала Говорова (тогда она называлась 1-я Параллельная) к заводу им. Молотова. Там на пустыре поблизости от железной дороги была выкопана канава в виде буквы «г». Одна часть, большая, уже была засыпана, другая еще нет. В нее и сбросили папу…

На заводе мы работали по 12 часов: с 8 до 20. Фашисты не давали нам покоя. Утром идешь на работу – уже воздушная тревога. Шла пешком (трамваи не ходили) от Разъезжей, где я жила, до набережной Обводного канала, затем через улицу Шкапина – на проспект Стачек, и здесь уже оставалось недалеко до проходной. Я молодая, крепкая была, до войны постоянно спортом занималась, поэтому нормально выносила физические нагрузки.

Наш цех занимался в основном ремонтом пушек. Мы разбирали их, смотрели, где какие дефекты. Пробоины часто встречались от попадания пуль, осколков снарядов, мин, бомб. То вмятину заметишь, то трещину. За день приходило много орудий, но ремонтировали мы их быстро. Помимо этого, для новых пушек делали противооткатные устройства. Их заправляли специальной жидкостью, которую приготавливал лаборант. Какой у нее химический состав, мы не задумывались. Я как контролер ОТК должна была только производить замеры, но мне хотелось помочь рабочим, и я тоже участвовала в процессе сварки. На руки часто попадала эта жидкость: обтерла кое-как, и дальше работаешь. Постепенно моя кожа стала изъязвляться. Но кто тогда на это обращал внимание? Когда болезнь приняла угрожающий характер, я пошла к врачу. Меня стали лечить, отправили на перевязки. В конце 1944 года, видя мои мучения, мне предложили поработать с документацией.

Во время блокады кировцев буквально косило от голода. Когда нам сообщили, что по Дороге жизни пошли машины с продовольствием, мы не могли сдержать слез радости. Рабочим завода стали выдавать дополнительно по 100 г хлеба, и мы получали уже 350 г. Также нам выдавали талоны на питание. В магазине на них выкупали продукты – крупу или чечевицу. На некоторые талоны я иногда брала щи или кашу. Изредка бывало, к обеду давали котлету из конины. На заводе были конюшни с лошадьми. Их отвозили на мясокомбинат и обратно получали полуфабрикаты. Вот этот свой обед я делила пополам. Полкотлеты и половину куска хлеба съедала сама, мне этого вполне хватало, а вторую – несла маме. С весны 1942-го, когда появилась крапива, рвали и варили из нее щи. В Кировском районе больше можно было найти крапивы, чем в Московском. Иногда привозили дуранду. Это жмых от каких-то семян. Мама лебеду и другую съестную траву мешала с дурандой, делала лепешки, и мы это тоже ели. Еще ежемесячно выдавали по пол-литра водки на каждого. Мы ее не продавали и не меняли, а принимали по ложке, как лекарство. Сильной дистрофии у меня не наблюдалось, но зубы от цинги ходили ходуном.

Еще мы очень мерзли. Первая блокадная зима выдалась особенно морозной. Отопление не работало, обогревали цех печками: круглые буржуйки стояли в проходах. Иногда хлеб сушили на них. Чтобы топить эти печки, нужно было запастись дровами, и нас посылали на разлом и разбор деревянных домов, находившихся рядом с заводом.

Ольга Шведерская

Моя мама в мае 41-ого года родила первого сына Володю. Ей было 19 лет. Когда началась война, маму вместе с сыном и детским садиком, где она работала, эвакуировали в Боровичи. Это место мама прекрасно знала, потому что выросла там в доме своей бабушки Полины Константиновой. Высадили детсад у больницы, далеко от дома бабушки. Разместив детей, мама пошла к знакомому пасечнику за медом. Она вспоминает, что в руках у нее была тарелка, куда пасечник положил мед. Затем мама решила вымыть ноги в реке. Около реки ей повстречался незнакомец, который спросил:"А где же тут переправа через реку?". Юная и очень спортивная мама была еще и весьма бдительна, поэтому она мгновенно решила, что это шпион. Долго не думая, она со всей силы залепила ему тарелку меда ему в лицо. В мыслях у нее было, что надо найти кого-то и рассказать об этом. Добежав до детсада, она увидела, что все вещи опять погружены в машины. Немцы подходили к Боровичам и детсад отправили назад в Ленинград.

Уже был сильный голод и однажды мамин папа, мой дедушка, выйдя во двор на Вяземском, где они жили, вернулся абсолютно седой и заикающийся. Во дворе он нашел сверток, где были объеденные детские ручки. Заикой он остался потом на всю жизнь.

Когда было уже совсем плохо, и все стали варить и есть обои, маму с мужем, инженером, специалистом по верфям, и маленьким Володей успели эвакуировать в Нарьян-Мар. Там мама зарабатывала тем, что перелицовывала старые вещи и продавала их на рынке в соседней деревне. И еще мама распутывала сети рыбаков. Ее обмазывали жиром, и она ныряла под лед. Больше никто в деревне этого не умел. В благодарность рыбаки насолили ей бочку рыбы. Как только появилась возможность, мама сразу вернулась в Ленинград и привезла эту бочку моим бабушке и дедушке. Далее мама работала начальником газодымозащитной службы в пожарной части на улице Куйбышева. У мамы была медная каска, которую потом украли и мама до сих пор жалеет об этом. А пожарная часть до сих пор стоит.

Сейчас маме 95 года. Она очень интересуется модой, делает каждый день зарядку по точкам, любит читать эротические романы и крутые детективы.

Рэна Упеник

На снимке справа моей бабушке, Нине Алексеевне Тимофеевой, 16 лет. Фотография сделана в апреле 1941 года, за считанные месяцы до начала войны.

Второй снимок датирован мартом 1942-го, и на нем моя бабушка уже не Тимофеева, а Степина, и носит первого ребенка (мою тетю). Что это такое — быть беременной женщиной в блокадном Ленинграде? Среди голода и бомбежек. Когда каждый твой день, возможно, последний. Бабушка никогда мне об этом не рассказывала.

Она рассказывала, например, о коте, которого съели. У многих из нас дома живет такой зверь. Посмотрите на него и попробуйте представить, что вы его зарезали и сварили из него суп.
Еще рассказывала об обнаженном женском трупе, который на ее глазах выбросили из окна на улицу.
И о пятилетнем мальчике, который лежал возле подъезда, одетый в новенькую матроску. Надели самое лучшее, а сил отвезти на кладбище, вероятно, уже не было. Однажды, когда я вспоминала эту историю, я подумала, что, возможно, при жизни мальчик ни разу эту матроску не надел. Моя бабушка никогда не рассказывала о том, что она чувствовала, будучи свидетелем всего этого. И вообще о каких-либо своих чувствах.

Ее уже двенадцать лет нет в этом мире. О многом я с ней не поговорила. И с недавних пор меня преследует мысль, что это так у многих семей, где был (или еще есть) человек, переживший войну. У нас огромный разрыв в отношениях с нашими бабушками и дедушками, во взаимопонимании. Они как будто закрылись от нас. И, возможно, все эти плакаты и наклейки "спасибо деду за победу" — это не столько пафос, сколько неосознанная попытка восстановить утраченную связь с родными. Уже бесполезная. Но они вряд ли стали бы на нас за это обижаться.

Галина Назаренко

Это единственное фото моего дяди Соколова Владимира Андреевича, сделанное в учебке еще до войны. Он уроженец Смоленской области, когда началась война он служил на Балтике. Со слов его сестры (моей мамы) Панфиловой Антонины Андреевны, ей 90 лет, знаю, что он защищал блокадный Ленинград. Когда его деревню освободили от фашистов, он писал первое письмо на сельсовет, на случай, если все его родные погибли, но когда узнал, что две его младшие сестренки живы, писал им, также они получали благодарственные письма от командования. В последнем письме писал: «Дорогие мои сестренки, мне 24 года и я абсолютно седой, ранен, везут в госпиталь, мне не пишите, напишу сам, когда доберусь до места». Больше о его судьбе нам ничего не известно.

Больше историй петербуржцев можно прочитать здесь.