Сооснователь музея «Полторы комнаты» Михаил Мильчик — о блокаде Ленинграда, интересе к древнерусскому зодчеству и дружбе с Иосифом Бродским

Было страшно, когда узнали, что началась война?

Нет. Мальчишка, который привык играть в войну, в каком-то смысле ей обрадовался. Война! Будут летать самолеты и бомбы бросать! И я очень огорчился, когда меня перестали выпускать гулять, потому что мне хотелось эти взрывающиеся бомбы увидеть.

Было предощущение, что будет война?

Было знание. Об этом говорилось, песни пелись об этом. Но ощущения приближающейся трагедии не было.

Когда оно наступило?

Когда, поднимаясь по лестнице в квартиру, я увидел трупы, и тетя — жена моего дяди Леонида Азарьевича Краминского, у которых мы жили в блокаду, — сказала: «Переступи». И когда за стеной стали раздаваться стоны, а тетя (мама в тот момент была на работе), что меня очень поразило, не шла туда помочь. И очень скоро эти стоны прекратились. Тогда тетя объяснила: это значит, что соседка умерла. Еще был эпизод. Мы ранним утром стояли с тетей в очереди за хлебом, к нам подошла незнакомая женщина и сказала, что на соседней улице дают сахар, и предложила послать туда меня. Тетя отказалась. И эта женщина начала меня тянуть к себе, а тетя меня вырвала. Начинался каннибализм. Это я понял позже из разговоров взрослых. Постепенно менялись настроения, оценки. Например, к нам домой зашел участковый милиционер, собрал нас за столом, и мы обсуждали, что делать, если придут немцы. Он говорил, что знает один сухой коллектор, где можно на какое-то время спрятаться. Меня очень занимало, что мы будем сидеть в подземелье. Безумный план, но страх прихода немцев был. До сих пор помню такой драматический случай: дядя ночью захотел сигарету, нашел какую-то бумажку, зажег ее от коптилки и закурил. А утром, когда нужно было идти за хлебом, выяснилось, что он сжег 6 или 7 талонов продуктовой карточки. И мы на целую неделю остались без хлеба!

Блокадники рассказывают, что зачастую спасали какие-то чудеса, случайные запасы. Было такое?

На Новый год дядя принес с военного завода, на котором трудился, хвойную веточку, и тетя стала искать новогодние игрушки. Нашла 4 или 5 засохших конфеток, которые до войны вешали на елку. Радости было на целую неделю! И еще. В декабре 1941-го я заболел корью. Дома температура +6... +7 градусов, а у меня — 40. И мне выписали соевое молоко. Это была разбавленная в воде соя. Я ее не мог пить, а мама, дядя и тетя пили. И когда через месяц моя норма на молоко закончилась, взрослые переделали на этой справке цифру «1» на «4». И четыре месяца мы продолжали получать этот напиток! Еще дядя приносил с завода в бидончике свою рабочую норму так называемого супа. А однажды мамина пациентка и приятельница, работавшая в столовой, добыла нам мешочек сахарного песка. Мама боялась, что этот мешочек у нее отберут по дороге, и поэтому посадила меня на санки — сверху этого мешочка, чтобы никто его не увидел, и повезла через весь Ленинград.

Как мама добилась того, что вас эвакуировали?

В Леноблздравотделе мама получила должность главврача больницы в Тихвине. Выехали мы из Ленинграда по Дороге жизни в начале апреля 1942 года: лед на озере уже был покрыт водой. Дорогу бомбили, и мне доставляло удовольствие в дырочку брезента смотреть на взрывающиеся кругом фонтаны льда. С нами ехали женщины с грудными младенцами, которые все время плакали. И потом, уже к концу пути, младенцы замолчали. И выяснилось, что все они умерли. Может, от выхлопных газов машины. Мы приехали в Тихвин, и мама пошла в больницу выяснять, куда нам селиться. Возвращается — и приносит буханку хлеба. До сих пор помню свое изумление. «Это всё нам?!!» — «Да, но я тебе дам только маленький кусочек».

Ваш интерес к древнерусскому зодчеству появился тогда, в Тихвине?

Там мы лазили по руинам разбомбленных церквей и даже по иконостасу собора Успенского монастыря, где в келейных корпусах размещался госпиталь. Но глубокий интерес к зодчеству появился позже, в Любытинском районе Новгородской области, куда я в 1956-м году, после окончания института, получил распределение в качестве учителя истории.

Тяжело было работать сельским учителем?

Очень. Я был единственным учителем истории в школе. Спал мало, чрезвычайно тяжелая работа, но меня она увлекала. Потом, в 1960 году, я вернулся в Ленинград и стал учителем истории и обществоведения. В каникулы возил ребят по России: в Новгород, Псков, по Владимирской земле. Когда поступил в аспирантуру Академии художеств, начал ездить по Северу: впервые мы с моим приятелем, учителем истории, отправились туда летом 1960 года. Выехали на поезде в Петрозаводск, оттуда — на колесном теплоходе до Кижей, где тогда не было ни одного туриста. Попросились на баржу, отправлявшуюся по Беломоро-Балтийскому каналу. Затем от Беломорска до Кеми на поезде, далее — Соловки. Монастырская архитектура поразила меня и задала много вопросов. Потом на теплоходе до Архангельска (много лет спустя я написал об этом городе большую книгу под названием «Первые ворота Российского государства»!). Дальше по Северной Двине до Котласа. Денег на каюту не было, и мы спали на палубных скамейках, а если шел дождь, то нас пускали подремать в машинное отделение. На попутках добрались до Великого Устюга, там на теплоходе — до Тотьмы. Затем Вологда, по которой мы ходили с дореволюционным путеводителем Лукомского. И под конец — к маме в село Сопины Новгородской области. Это путешествие сыграло большую роль в моей дальнейшей жизни. Мне захотелось многое узнать о том, что мы увидели. И я начал заниматься древнерусским северным зодчеством. Сначала в основном читая литературу, а в 1968 году меня пригласили в реставрационные мастерские Леноблисполкома, где реставрировали памятники Ленинградской области.

В чем состояла ваша работа?

Я изучал историю памятника, для чего надо было много сидеть в разных архивах.

В реставрации каких памятников вы принимали участие?

Очень многих: Успенский Тихвинский монастырь, вся Старая Ладога, целый ряд деревянных памятников в Ленинградской области, крепости Копорье, Ивангород, Корела — нынешний Приозерск, Выборг, Ропша и Ропшинский дворец. Еще я занимался разработкой проектов зон охраны всех этих объектов. Работал сначала руководителем искусствоведческой группы, а затем заместителем директора по науке в НИИ «Спецпроектреставрация».

Самое сложное было найти чертежи и другие документы об истории памятников?

Да. Тем более что в советское время командировки в Стокгольм и Хельсинки не получишь, а, например, для изучения истории памятников Выборга и Приозерска — бывшего Кекс гольма — они необходимы.

И при этом около 80 процентов даже той архитектуры, которую вы фотографировали в 1960-е годы, уничтожено.

Ужасно, но это относится главным образом к деревянным церквам, которые никто не охранял. Это трагедия. Что я могу сделать? Только стучаться во все двери, что я (и не только я) делаю до сих пор. Но это почти бесполезно. Например, через реку Кену было два очень редких по конструкции деревянных моста. Они стояли на охране. В прошлом году я еду в Кенозерский национальный парк, а моста нет. Другой мост, в Ошевенском, стал железобетонным. Я написал письмо в инспекцию Архангельской области. Мне пишут, что мост находится на реставрации. А его просто нет. Я вижу свою задачу по крайней мере в фиксации и публикации книг по истории памятников, таким образом сохраняя опосредованную память, чтобы это наследие не исчезло.

Интересно, что той же задачи фиксации вы придерживаетесь в деле сохранения наследия вашего друга Иосифа Бродского. Вы говорили, что древнерусское зодчество и поэзия Бродского дают вам ощущение гармонии. Когда вам пришла в голову идея создать его мемориальный музей (речь идет о пространстве «Полторы комнаты», открывшемся в 2020 году по инициативе бизнесмена и коллекционера Максима Левченко. Михаил Мильчик выступил основателем фонда открытия этого музея. — Прим. ред.)?

4 июня 1972 года. В день его отъезда. Тогда я сделал фотографии полутора комнат, где жил Иосиф. Хотел зафиксировать для себя и для будущего музея. Но с тех пор из мебели Бродского почти ничего не сохранилось. И поэтому мемориальная часть музея «Полторы комнаты» — пустая. Это результат долгих, порой резких моих споров, настойчивости, иногда упрямства: большинство создателей музеев, в том числе даже друзей Иосифа, говорили, что никому не будет интересно смотреть на голые стены. Тем более что раз я все сфотографировал, то купить в антикварных магазинах подобные вещи не так уж сложно. Но они не были бы подлинными! А главное в мемориальных пространствах — подлинность. А подлинность — это правда. И это в высшей степени отвечает поэзии Бродского. У него много посвящено жилью и его утрате. С точки зрения Иосифа, пол, стены, потолок сохраняют память. К моему удивлению, эти пустые комнаты производят очень сильное впечатление на посетителей, особенно на молодежь.

Каким человеком был Бродский?

Очень противоречивым. С одной стороны внимательным, заботливым, даже почти нежным. А с другой — суровым и резким.

Как вы с ним познакомились?

В гостях у общей знакомой. Потом пригласил Иосифа к себе на вечер, он любил ходить на такие встречи, потому что ему нужна была аудитория. Пришел Бродский поздно, опоздал, что характерно, и почти сразу начал читать. Читал часа два. Тогда он читал не по бумажке. С ним была Марина Басманова (ленинградская художница, муза Иосифа Бродского и мать его единственного сына. — Прим. ред.). Она сказала две фразы — «добрый вечер» и «до свидания».

Вы продолжаете общаться с Мариной Павловной?

Продолжаем.

Как вы считаете, в чем причина ее замкнутости?

Таковой она была всегда. При этом Марина расспрашивает о каких-то событиях, связанных с Иосифом. Я дарю ей книги, ему посвященные. Ей это интересно.

Что бы вы назвали главным достижением вашей жизни?

Опосредованное спасение от полного забвения ряда выдающихся памятников русского зодчества вообще и деревянного в особенности. И среди них открытие целого пласта народной культуры: я имею в виду росписи крестьянских домов Русского Севера. Выявлено около 50 домов, сохранивших и экстерьерную, и интерьерную росписи. Из них до сегодняшнего дня дожил только один дом и только лишь усилиями волонтеров общества «Вереница», а другой перевезен в Вельск и стал музеем. И еще: находки в архивах строительных порядных записей — договоров XVII–XVIII веков на возведение и ремонты деревянных церквей. Эти документы — своего рода словесные проекты, которые дают возможность построить их графические реконструкции и таким образом расширить наши представления о разнообразии типов и форм давно исчезнувших деревянных храмов. Так еще никто не изучал эти порядные записи, да и подавляющее большинство из них просто-напросто не было известно.

Самое счастливое событие вашей жизни?

Возможность увидеть Европу и ее памятники — Францию, Италию, Швецию, Норвегию. Возможность увидеть то, о чем я много читал и чего мне не хватало для полноты картины архитектурного общеевропейского наследия и, в частности, деревянного. Тут на особом месте для меня была и остается Норвегия. Я счастлив, что прожил в Венеции более полугода (в Европейском центре реставрации) и изучил ее так, что смог ориентироваться в ней без плана, и более того — написать книгу «Венеция Иосифа Бродского». Там я встретился с поэтом в последний раз.

Текст: Анастасия Принцева
Фото: Наталья Скворцова
Свет: Евгений Миролюбов / Skypoint