Художница Ирэна Бородзюля: «Я приходила домой и делала рисунки замерзшей краской»

Как вы узнали, что началась война?

22 июня 1941 года мы с младшим братом бегали по двору, был солнечный и очень прохладный день. И нас позвали домой. Посадили за стол, все родственники, кто был, собрались и слушали по радио выступление народного комиссара иностранных дел Вячеслава Молотова о том, что началась война. Мне было 7 лет, брат на год младше. И бабушка сразу тогда сказала: «Война — это ад, спастись нельзя нигде, родственников у нас нигде нет, мы все остаемся дома, и будет, как судьба решит, как Бог решит». После тетя поехала в Кингисепп копать окопы, дядя ушел на завод Энгельса, который перешел на военные рельсы, маму отправили тушить фугасные бомбы, а мы дома остались с бабушкой. В бомбоубежище не ходили, оставались в квартире. Когда начинался обстрел или бомбежка, вставали на колени, по бокам от бабушки, и повторяли молитву. Мы польские католики, поэтому молились по-польски, я и до сих пор молюсь только на польском. Ад, взрывы, огонь, бокалы баккара звенят, а мы стоим на коленях и молимся. Один раз взрывом снесло полквартиры, вон, на шкафу след от осколка снаряда, а бокалы баккара не разбились

Было страшно?

Было страшно.

8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда. У вас были какие-то запасы еды?

Мы тогда готовились к поездке на дачу, у нас были крупы и так далее. Еда кончилась в декабре. Начался жуткий голод. Тогда мы начали есть кости от супа, которые бабушка прежде складывала в мешки, чтобы отдать молочнице. И вот эти кости, проеденные червями, размалывали и вываривали. Ели лепешки из кофейной гущи, лепешки из чая, столярный клей, потом дядя приносил машинное масло с завода, чтобы смазывать чуть-чуть сковородку, когда пеклись эти лепешки. У нас был наш любимый кот Марсик, он эти лепешки не ел, поэтому он отощал раньше нас. Он прыгал на вот этот буфет с кресла и шел на печку и там лежал все дни. И в один прекрасный день Марсик упал с печки. Он первый получил дистрофию и исчез. А на следующий день нам дали косточки и сказали, что это зайчик, но мы, конечно, знали, что это наш Марсик. Мы съели своего кота Марсика. Настал такой холод, что мы лежали в бабушкиной большой кровати под большой периной, одетые в шапочки, шубки. Нас уже на пол не пускали. Взрослые приобрели буржуйку, и она стояла в комнате посередине. Мы тогда на Кирочной жили. Топить можно было только крохотными щепочками. Ломали мебель, жгли книги. Ведро, которое приносили с Невы, в углу комнаты замерзало. Тепло было только впритык к буржуйке. На ней готовили лепешки и постоянно кипятили кипяток. Ну и 125 грамм хлеба в день — такой паек выдавали ленинградцам.

А вы ходили куда-то?

Да, мы с мамой ходили на Неву за водой. Шли к закату, в четыре-пять часов. Выходили на улицу — и соединялись с природой, с чем-то неизуродованным. Безумная красота: белый снег, окаменелый город, черные фигурки людей и огромное малиновое солнце, которое уходило за синий-синий горизонт. Малиновый цвет потрясал: было чувство какого-то торжества, праздника. Этот закат проходит через всю мою жизнь и до сих пор со мной. Мне так хотелось передать это состояние. Я приходила домой и делала рисунки замерзшей краской. А еще из важного для нас были литературные передачи по радио. Читалась классика. «Повести Белкина» Пушкина читал актер Колесов из Театра комедии. У него был потрясающий голос. Этот закат, огонь в печке и литературные передачи давали возможность уйти на мгновения в другой мир.

Как прошла зима 1941–42-го?

Той зимой мы лежали. А когда настали весна и оттепель, мы были черного цвета от грязи. В марте помылись в первый раз за зиму. Началась оттепель, и была трудовая повинность — каждый должен был выйти и чистить дворы, иначе — расстрел. И мама с бабушкой пошли чистить. В какой-то момент они обе исчезли, и мы не знали, где они. Потом оказалось, что их забрали в стационары для дистрофиков. А к нам пришла бригада НПВО из молодых девушек, которые чистили квартиры от трупов: живых они отправляли в стационары, а мертвых на кладбище. И нас с братом отвели на улицу Чайковского в первый стационар. Там нас подстригли лесенкой, первый раз вымыли и положили в боксы на белые простыни. За окном во дворе, к которому мы боялись подходить, была гора детских трупиков. И первое, что нам там дали — черный витамин C на ложечке и две белые казеиновые лепешечки. А еще делали уколы большими шприцами, которых мы ужасно боялись. Потом все-таки разыскали нашу маму, и оказалось, она тоже 2 недели как лежала в стационаре. И она нас забрала, когда ее выпустили.

Помните прорыв блокады?

Еще бы. Это было 18 января 1943 года. Мы тогда уже жили в коммунальной квартире, потому что нашу разгромило. Дома никого не было, и мы с братом лежали одни в огромной темной пустой комнате. И по радио голос Левитана: «Этот день войдет в века».

Вы разговариваете со своей семьей про блокаду?

Конечно, рассказываю им. Но я говорю, только когда меня спрашивают, потому что этой трагедией нельзя спекулировать. Это большой грех. Тебя Бог спас, и спекулировать таким очень опасно.

Как блокада отразилась на вашей жизни?

Те люди, которые прошли через эту жестокую войну, — это совершенно другие люди. Дети в блокаду были уже не детьми, они были мудрее, чем взрослые. Все можно отнять у тебя, но единственное, что у тебя никогда не отнимут, — это формирование пространства внутри себя. Ты этим миром восхищен, этим солнцем и этим закатом, ты частица его, и эта частица, она не просто так, она должна что-то оставить в этом мире. А что можно оставить? То, что ты сделал, то, что ты раздал людям, и то, что после тебя остается. У меня это мои картины и картины моих друзей, книги, которые я написала, и общение с замечательными, талантливыми людьми. И когда тебе 90 лет, как мне, ты на троне. Царствуешь, королевствуешь. Почему меня не отпускают с кафедры? Я год пролежала, две операции, гипс. И вот после больницы я пришла написать заявление, что ухожу. А у завкафедрой уже все готово — расписание, нагрузка. Никто даже не помышлял, что я не буду работать. Я так смутилась и думаю: ну попробую. И с огромным удовольствием передаю свой опыт молодым. Я счастлива, что мои знания перейдут таким замечательным людям. Резюме одно — искусство и дело спасают от правды жизни. У каждого должно быть одно-единственное дело, неважно какое, но чтобы оно было способом твоей жизни и ты его любил.

Текст: Анастасия Принцева
Фото: Алексей Сорпов
Свет: Павел Знаменский / Skypoint