Владимир Лисовский: «Бомба попала в наш дом, но не взорвалась — кому-то было нужно, чтобы я стал профессором Академии художеств»

В 1941 году вам было семь лет. У вас много воспоминаний, связанных с блокадой?

Да, довольно много. Помню, как 8 сентября, в первый день блокады, была тревога, и загорелись Бадаевские склады – мы с балкона видели огромную тучу черного дыма. Нам, мальчишкам, было интересно наблюдать за аэростатами заграждения – они базировались по всему городу, время от времени их поднимали вверх. Первый воздушный бой над городом я увидел из своего дома на улице Пестеля: маленькие самолеты метались в воздухе по непонятным траекториям, трещали выстрелы. Вскоре появилось ощущение постоянного голода. В школе нас пытались подкармливать: в физкультурном зале организовали столовую, куда мы ходили сначала на большой перемене, а потом еда стала заменять занятия. Еще позже начали выдавать небольшие пайки, я их приносил домой. Однажды каждому ученику дали по банке сгущенного молока – это была абсолютная невидаль. Было холодно, я лежал в кровати, накрытый горой одеял. Очень хотелось попробовать лакомство, и, когда в комнате никого не оказалось, я вылез из-под одеял, бросился к столу, где стояла банка, и, торопясь, проглотил пару ложечек – понимал, что это настоящее воровство, но совладать с собой никак не смог.

Что помогло пережить самую страшную первую блокадную зиму?

Что осталось у меня в памяти? Мы ели котлеты из лебеды, жаренные на олифе, казавшиеся необычайно вкусными, готовили студень из столярного клея – я попробовал его только один раз и больше никогда не ел. Когда жил с бабушкой в бомбоубежище в здании, где сейчас находится кинотеатр «Родина», в рацион входил дрожжевой суп, который даже тогда вызывал отвращение. Мои родители были в разводе, так что кормили меня в двух квартирах – это, вероятно, и помогло мне выжить. Между домами (один был на улице Пестеля, другой на Невском) я ходил по Моховой улице – как тогда меня отпускали в эти путешествия одного, до сих пор не понимаю.

Однажды я увидел старуху, которая сидела на стуле в парадной с открытой дверью на противоположной стороне улицы и манила меня пальцем – я страшно перепугался и убежал (разговоры о том, что детей ловили и съедали, слышать уже приходилось). А в другой раз, возвращаясь с Невского по Фонтанке, на мосту у Инженерного замка я наткнулся на два лежавших рядом трупа, завернутых в простыни. Вокруг не было ни души – только пустынный обледеневший город и мрачный Летний сад. Эта жуткая картина до сих пор хранится в памяти.

Тогда же, зимой или поздней осенью 1941 года, в наш дом попала бомба. Прозвучал сигнал тревоги, бабушка начала меня одевать, и в этот момент здание закачалось. А после – тишина. Позже, рассказывая об этом происшествии своим приятелям, я прихвастывал и придумывал, что успокаивал бабушку рассудительными словами: «Чего торопиться, бомба попала, но не взорвалась, не беспокойся». Таких слов, конечно, не было, но бомба весом в тонну действительно не взорвалась, пробив все этажи в каких-то 15-20 метрах от нашей комнаты (вскоре специальная бригада извлекла ее из подвала, этот блокадный эпизод зафиксирован в кинохронике, иногда воспроизводимой и теперь). Видимо, кому-то нужно было, чтобы, оставшись живым, я много позже стал профессором Академии художеств! Как-то в доме напротив нашего произошел страшный пожар – пожарные открыли гидранты, вода вытекала прямо на мостовую, и почти вся улица Пестеля покрылась толстым льдом. В нем потом делали колодцы, чтобы добывать воду, а на их стенках можно было видеть разноцветные слои, оставленные мусором и нечистотами, – как в геологических раскопках. 

В августе 1942 года меня отправили в эвакуацию через Ладожское озеро. Слава богу, обошлось без нападения вражеских самолетов, мы достигли другого берега, и начался длинный и трудный путь в Казахстан. В начале этого пути, в вагоне-теплушке, набитом эвакуированными, моя бабушка умерла прямо у меня на глазах. После двух лет жизни в эвакуации, в августе 1944 года, я вернулся в Ленинград, а в 1945-м мама забрала меня в Москву – там я окончил школу, а после вернулся в Ленинград, чтобы поступить в Кораблестроительный институт. Несмотря на все пережитые здесь невзгоды и страхи, мне очень хотелось возвратиться на свою «малую родину».

Я, как и вы, до того, как заняться краеведением, много лет работал в ЦНИИ им. Крылова (сейчас он называется «Крыловский государственный научный центр»). Уволился оттуда недавно. А что в свое время вас побудило кардинально сменить сферу деятельности?

Я думаю, в этом виноваты гены: в роду у меня три поколения архитекторов, так что нечто архитектурное внутри сидело. В детстве я много рисовал – в основном дома, но только для себя. Архитектора из меня не получилось, а вот историком зодчества все-таки стал. Еще в 1960 году, задолго до ухода из ЦНИИ им. Крылова, я поступил в Институт имени Репина на заочное отделение факультета истории искусств. Когда мой учитель, а ныне профессор, заведующий кафедрой Андрей Львович Пунин предложил мне занять должность научного сотрудника в отделе архитектуры музея Академии художеств, долго не раздумывал и поменял профессию. Именно он увлек меня занятиями историей архитектуры, а моя дипломная работа была о «северном модерне» в Петербурге.

Правда ли, что термин «Северный модерн» придумали вы?

Нет, скорее его придумал Андрей Львович Пунин, по крайней мере в первый раз я услышал его именно от него. Другое дело, что в печати этот термин был использован впервые в одной из моих публикаций. Но одна из моих коллег недавно рассказала, что случайно наткнулась на это название в статье, относящейся еще к началу XX века: там упоминалась ныне не существующая дача писателя Леонида Андреева на Карельском перешейке, про которую правильно говорилось, что ее построили в духе «северного moderne». Так что ответ на вопрос об авторстве этого широко распространенного ныне словосочетания неоднозначен.

Какое в 1960-е годы, когда вы взялись за эту тему, было отношение к архитектуре модерна?

Оно было тогда в основном отрицательным. Но и гораздо раньше, в те времена, когда этот стиль только зарождался и развивался, многие считали его «декадентским», то есть упадочным. В советское время его клеймили как явление сугубо буржуазное и считали поэтому не заслуживающим внимания историков. Постепенно отношение к модерну стало меняться – и в этом заслуга многих исследователей, включая и меня, и моего учителя А.Л. Пунина, и, конечно, Бориса Михайловича Кирикова – одного из самых крупных современных «модерноведов». Модерн – это замечательное явление художественной культуры, которое нужно глубоко и систематически изучать, чем мы и занимаемся до сих пор.

Как вам кажется, как должен развиваться Петербург? Мы видим в городе примеры, когда новые дома мимикрируют под окружающую среду, а есть и такие, которые сильно выделяются на ее фоне.

Я полагаю (как и огромное число других специалистов), что архитектура каждого времени должна быть оригинальной, каждая эпоха должна рождать нечто свое. В искусстве нельзя просто копировать старые образцы – это тупиковый путь, достичь подлинных творческих успехов, следуя по нему, нельзя. Другое дело, что, создавая свое новое и оригинальное, современные архитекторы должны непременно заботиться о том, чтобы не навредить ценному городскому окружению. Искусство встраиваться в сложившуюся среду может иногда потребовать использования традиционных приемов композиции, и в этом нет ничего зазорного.

Есть ли у вас, как историка архитектуры, преемники? Кого вы можете выделить?

Могу назвать имя, скажем, Владимира Фролова – это редактор журнала «Проект Балтия», он не мой ученик, но плодотворно работает как историк зодчества, а также интересно анализирует современные тенденции в развитии мировой архитектуры, то есть занимается примерно тем же, чем и я. Как великолепный историк и архитектурный критик проявляет себя Ирина Бембель, редактирующая превосходно издаваемый журнал «Капитель». Она училась в Академии художеств, мне довелось быть руководителем ее диссертационного исследования. У нас в Институте им. Репина студенты проявляют немалый интерес к архитектурной тематике, а на нашей кафедре работает преподавателем Алексей Белоножкин, которого я считаю своим учеником. В области его научных интересов – история ационально-романтического направления. И в Петербурге, и в других городах живут и работают и другие молодые ученые, которые, как А.Е. Белоножкин или И.О. Бембель, выполняли свои кандидатские диссертации под моим руководством (таковых теперь уже около полутора десятков человек). Так что прямые продолжатели того дела, которому я служил, точно есть.

Текст: Ксения Морозова

Фото: Алексей Костромин