Валерий Лукин: «В блокаду мать не разрешала мне смотреть на трупы с вырезанными голенями и мягкими частями тела»

Вы родились 25 июня 1941 года и блокаду провели в городе — что вы о ней помните? 

Мама рассказывала, как отец сразу после начала войны ушел воевать на Ленинградский фронт, мы с ней остались вдвоем в доме на Казанской, 35, и она категорически отказалась отправить меня в эвакуацию. Вскоре отца через лобовое стекло его грузовика в упор расстрелял «Мессершмитт». А я тут и отползал всю войну. Те жильцы, которые не уехали,  соединялись с соседями в одни квартиры — и это помогло выжить. Помню, как мать не разрешала мне смотреть на трупы с вырезанными голенями и мягкими частями тела, которые лежали на переулке Антоненко — это было в самом конце 1943-го-начале 1944 года, перед наступлением наших войск, снявших блокаду. Хотя я был совсем малыш, помогал маме толстым карандашом выворачивать с изнанки пальчики в перчатках, которые она шила у нас дома на машинке «Зингер» — за эту работу она получала паек на военном заводе. 

Каким было ваше послевоенное детство? 

Летом меня посылали на пропитание к родным отца в деревню Сушани под Боровичи, все жители которой носили мою фамилию — по возвращении оттуда я, пятилетний, вел родственников от Московского вокзала к нам на Казанскую, а они удивлялись тому, что я помню дорогу. Недавно сын спросил, какие игрушки были у меня в то время: не смог вспомнить никаких, кроме лягушек, которых мы через соломку надували воздухом — вот  и все развлечения. 

Когда вы пришли работать в Эрмитаж, наверняка общались с людьми, которые  трудились в музее в годы войны? 

Легендарный завхоз музея Ольга Николаевна Богданова вспоминала о том, как сбрасывала зажигательные бомбы с крыш. Она опекала меня, как вторая мать. Заботилась она и о множестве художников, включая Михаила Шемякина, которые трудились такелажниками, чтобы иметь возможность смотреть на живопись старых мастеров. 

А когда вы стали сотрудником музея?  

Впервые еще в 1964-м — сразу после окончания художественного училища — реставратором мебели. Довольно быстро понял, что хочу быть архитектором, окончил ЛИСИ, построил гостиницу в Подмосковье, лабораторный корпус завода «Кулон» на Пискаревском проспекте и получил предложение стать главным архитектором Выборга. Раздумывая над ним, зашел к знакомым в Эрмитаж, случайно встретил в коридоре тогдашнего директора музея Бориса Борисовича Пиотровского, который вдруг попросил разработать проект новой входной группы для посетителей в Зимнем дворце. Я придумал сделать подземный вход в музей через собственный садик напротив Адмиралтейства — практически ту же идею позже реализовали в Лувре. И когда Борис Борисович увидел этот проект, он пригласил меня стать главным архитектором Эрмитажа — и я предпочел целому городу Выборгу музей, который знал и любил. 

А Борис Борисович давал вам это задание в качестве теста или собирался реализовать проект? 

Нет, речь шла именно о реализации. Даже партбюро проголосовало за него — а без него в те времена ничего не решалось. Этот проект и сейчас лежит у меня в архиве. 

Поразительно, никогда не слышал о таком замысле. Что входит в обязанности главного архитектора Эрмитажа?

Может быть это прозвучит немножко пафосно, но хотя я и главный архитектор, в первую очередь, хранитель зданий, с которыми работаю. А вокруг этого возникают такие вопросы, как методика сохранения, соответствие новых материалов историческим образцам, идеи оформления выставок, реконструкция — вплоть до нового строительства, позволяющего освободить памятники архитектуры от излишней нагрузки.  

Но когда вы заняли эту должность в 1975 году, перед вами еще не стояло задачи ничего строить? 

Я начал с реконструкции Меншиковского дворца, незадолго перед этим переданного Эрмитажу. Не было ни команды, которую пришлось создавать с нуля, ни материалов: так, черный и белый мрамор для полов во дворце заместитель председателя Ленгорисполкома волевым решением предоставил нам из запасов крематория со словами «там подождут», широкие доски для лестницы приехали из морского порта, удалось наладить производство «голландских» изразцов по старинным образцам. И в 1981 году новый отдел Эрмитажа был открыт — работали мы ради этого в режиме ударной стройки. 

За те 45 лет, что вы работаете главным архитектором музея он кардинально изменился. С чего все началось? 

Толчок развитию Эрмитажа был дан в 1984 году, когда мы подготовили план генеральной реконструкции, утвержденный коллегией Министерства культуры. Изначально предполагалась передача Эрмитажу Конюшенного двора, но примерно через год мы «обменяли» его на Восточное крыло Главного штаба — военные оставили здание в 1993-м, а открыть его после реконструкции получилось в 2014 году. Также нашли свободный участок в Старой Деревне, на котором в 2003 году появилась первая очередь Фондохранилища, в 2012 году — вторая, а сейчас рядом по проекту Рема Колхаса ведется строительство третьей очереди с библиотекой.

А за строительство представительств Эрмитажа в других городах вы тоже несете ответственность? 

Изначально новые проекты центров в Калининграде, Владивостоке, Москве проходили через меня, ведь необходимо передавать определенные музейные технологии: как осваивать пространство для выставок, как сделать возможным въезд во двор фуры длиной  в 15 метров, как устроить входную группу или разместить лекторий. Я, кстати, в 1988 году выпустил пособие для проектирования музеев, что-то вроде СНиПа для архитекторов — им и сегодня пользуются коллеги.  

Мы с вами находимся в Главном штабе Эрмитажа, внутреннее пространство которого выкрашено в жемчужно-серый цвет, задуманный архитектором Карлом Росси и для его фасада, выходящего на Дворцовую площадь. Не было желания вернуть исторический цвет этому зданию или Зимнему дворцу, который был изначально охристым? 

И было, и есть. В 1947 году КГИОП предложил покрасить Зимний дворец в зеленый цвет, исходя из колеровки других построек Растрелли, у которого вообще не бывало спокойных тонов — все яркие и насыщенные. Цвет получился достаточно сложный, в него входило 11 различных натуральных составляющих. А потом у нас в городе образовался завод «Пигмент», производивший полимерные краски, через которые камень просто не может дышать и постепенно разрушается. Но в советские времена это никого особенно не заботило — подрядчики получали на заводе 8 бочек и шли красить. В 1990-е всю штукатурку с Зимнего дворца сняли и заменили на новую с помощью французских коллег, которые тогда же подарили музею 10 тонн краски — в те кризисные времена от подобных подарков не отказывались. Но цвет фасадов изменился, стал ярче. И четыре года назад я предложил вернуться к охристому цвету, задуманному Растрелли. Михаил Борисович Пиотровский поначалу был категорически против, но я сделал доклады в Союзе архитекторов и на Методическом совете в Министерстве культуры, всюду получил одобрение и сумел его переубедить. Мне, правда, пообещали вчинить административный штраф в 30 тысяч рублей — как если бы я рисовал граффити и был пойман с поличным. Я и на это был готов. 

И чем же закончилась эта история?

Михаил Борисович согласился для начала перекрасить только двор Зимнего дворца, чтобы не шокировать город. Но тут выяснилось, что подрядчик уже закупил зеленую краску и не сможет ее никуда продать. Наш цикл покраски стен — 5 лет, через год он заканчивается, надеюсь вернуться к этому вопросу. 

Удивительно — то есть нас могут ждать большие перемены. 

Текст: Юрий Молодковец

Фото: Алексей Сорпов