Иосиф Романовский: «Представьте, были молодцы, которые сигнализировали врагу, где бомбить»

Где вы жили, когда Ленинград взяли в кольцо блокады?

На Кронверкской улице, на углу с Большой Пушкарской — в доме было много людей из Смольного, в соседнем подъезде — ­Шостакович. Перед домом — большой сквер. Как-то папа с балкона увидел, что оттуда вылетает ракета — представьте, были такие молодцы, которые сигнализировали врагу, где бомбить. И папа показал патрулю, где искать этого горе-ракетчика. Когда мы уехали в эвакуацию в Свердловск — папа работал там на заводе «Уралэлектроаппарат», — в нашу квартиру попала зажигательная бомба, прошла несколько этажей и внутри взорвалась. А помните, около Введенской красивый белый дом на Большой Пушкарской? Он весь стоял разрушенный.

Иосиф Владимирович, на стене в вашем кабинете много старинных черно-белых фотографий. Это ваши предки?

Да. Вот мои мама и папа, их родители. Мамин отец, скульптор Леонид Владимирович Шервуд, он автор памятников: адмиралу Макарову, лауреату Нобелевской премии Мечникову, Радищеву, создавал первые скульптуры по ленинскому плану монументальной пропаганды, говорят, проектировал замок «Ласточкино гнездо» в Крыму. К сожалению, нет маминого двоюродного брата, Якова Яковлевича Гаккеля — известного океанографа, который работал на пароходе «Челюскин» и в лагере исследователя Отто Юльевича Шмидта, в его честь назван подводный хребет в Северном Ледовитом океане, горный массив в Антарктиде, улица в Петербурге.

Вы на матмех пришли не сразу — сначала год отучились на геологическом факультете. Почему?

Не взяли! Я был победителем городской олимпиады, должен был поступить вне конкурса, но мне было на два месяца меньше семнадцати — на этом основании не приняли. Отец возмутился, поехал в Москву к министру образования — он был уважаемый человек, зав. кафедрой теоретических основ электротехники в Институте связи имени Бонч-Бруевича. Его приняли, подписали бумагу, чтобы меня зачислили, — но когда я пришел в приемную комиссию, набор медалистов был окончен. Предложили пойти на факультет, который пользуется меньшим спросом, — например, геологический. Но не я один не поступил по нелепой случайности — у преподавателя нашего кружка во Дворце пионеров было несколько таких учеников, он сказал: «Я буду раз в неделю с вами заниматься». И когда на матмехе был конкурс по решению трудных задач, выполнил все задания, мою работу показали знаменитому профессору Линнику, специалисту в области теории вероятностей, — и он мне предложил перейти на матмех.

Вы, конечно, сразу согласились?

Что вы! Я сказал, что подумаю. (Смеется.) Пока ехал домой, подумал. Звоню: «Я согласен, но с одной просьбой — не поговорите ли вы за меня с деканом геологического факультета, которому я обещал не убегать?» Так со второго курса я учился на матмехе.

Какие направления в математике вам были интересны?

В то время жизнь сильно изменилась, шел 1953 год… Помните, что было в марте 1953-го?

Сталин умер?

Да. И в Советском Союзе появилось очень много всего — журналов, институтов, — чтобы ликвидировать отставание страны. На матмехе был ученый, который занимался новой наукой — теорией игр, Николай Николаевич Воробьев. Я этим направлением увлекся, а Воробьеву были нужны помощники для создания в реферативном журнале раздела по теории игр, линейному программированию и исследованию операций. Меня взяли в эту группу. В то время и ученые, и студенты ощущали нехватку свежей информации с Запада, а тут появилась возможность, учиться самому и помогать другим. Надо сказать, что исследование операций близко к тому, чем занимался еще до войны наш ленинградский профессор Леонид Витальевич Канторович, единственный в СССР нобелевский лауреат по экономике — и к тому времени уже мой тесть. Когда Леонида Витальевича попросили организовать перевод сборника свежих статей американских математиков, он меня позвал. Это оказалось большой школой: я читал переводы и говорил, с чем согласен, с чем не согласен, время от времени мы спорили — я оказался таким нахалом, что маститому профессору сопротивлялся! Очень трудно было то, что не хватало терминов для перевода. Их пришлось брать из геометрии, из дореволюционной и иностранной экономической науки. Многие переведенные нами термины вошли в англо-русский математический словарь, который вскоре был издан на пару с русско-английским математическим словарем.  Я за ту работу очень собой горжусь. И от этого стал еще нахальнее, начал свои книжки издавать.

Ваш учебник по дискретному анализу уже пять раз переиздавали! А еще вы стояли у истоков программирования в СССР.

Стоял, но особенно не влезал. У нас на матмехе был забавный компьютер «Урал», размером почти с эту комнату (но, честно говоря, очень слабый), в нем программа набивалась — буквально дырками — на заранее засвеченной кинопленке. Концы склеивались, и программа бесконечно крутилась. Потом была куплена заграничная машина, — там уже на бумажной ленте вывод был.

На каких языках вы писали?

На Алголе-60, потом ПЛ/1 появился, на нем много чего можно было сделать. А когда хлынула волна новых языков, мы уже другими задачами занимались.

Вот у вас учебник по «Питону» лежит.

Да, учу Python. Интересно, но трудно. Внук меня уговаривает на него переходить. Правнучку уже научил. 

Текст: Виктория Пятыгина

Фото: Михаил Вильчук