«Он заслуживал несравненно большего признания, чем получил»: Александр Эткинд – о Льве Клейне

«Умер выдающийся ученый, Лев Самуилович Клейн – археолог и историк, автор многих книг по теории и практике гуманитарных наук, учитель и пример для целого поколения петербургских историков. Его академическая карьера была столь же ортодоксальной, сколь необычен был жизненный путь. Ученик директора Эрмитажа М.И. Артамонова, Клейн испытал влияние знаменитого В. Я. Проппа, создателя структурного подхода к русскому фольклору; оба они заведовали кафедрами в ЛГУ, когда его с отличием окончил Клейн. Молодой Клейн занимался раскопками в местах, классических для советских археологов, и сочетал практические успехи в поиске скифских древностей с необычным интересом к теоретическим вопросам. Закончив аспирантуру в 1960, он преподавал в Ленинградском университете, пока в 1981 не был арестован по идеологическим мотивам. Он успешно боролся за свою честь, и вышестоящий суд отменил приговор нижестоящего; но в борьбе с советскими судами прошли полтора года, которые Клейн провел в заключении. Он описал свой опыт в блестящей книге «Перевернутый мир», которая остается лучшим аналитическим описанием нравов советской «зоны». Я уверен, что пройдут поколения, но нашу эпоху будут знать и понимать по этой книге. После выхода из тюрьмы он не мог найти работу около 10 лет; только в новые времена, в 1994, он стал профессором СПбГУ, а потом принял участие в создании Европейского Университета. Он вышел на пенсию в 70-летнем возрасте, но продолжал писать и, по возможности, преподавать.

Специалисты считают Клейна основателем теоретической археологии; я не могу об этом судить. Скажу только, что самый интерес к теории был необычен для своего времени, казался чем-то радикальным или, может быть, хорошо забытым. Возможно, благодаря этим теоретическим и статистическим работам, Клейн получил международное признание. Его постоянно приглашали европейские университеты, его книги вышли во многих переводах. Он гордился своим международным успехом, но с горечью смотрел на закат родных для него областей науки, который наблюдал дома.

Я хорошо знал Клейна. Он дружил с моим отчимом, профессором М.С. Каганом, с которым разделял теоретико-антропологические интересы, и поддерживал мои первые научные увлечения. Его мемуары, «Трудно быть Клейном», восхитительны, как и плодовитость его поздних лет. Он был необычным человеком – смелым, резким, с пронзительным умом и голосом. Может быть, это был самый несоветский человек из всех, кого я знал в моей советской юности. Его интеллект был победоносным; это было видно не только по обложкам его книг – я ими восторгался, но не мог всерьез судить о них – но и по тому, как он одолевал жизненные трудности советского, а потом российского быта. Имея скудные доходы профессора или потом пенсионера, он жил с видимым комфортом. Он умел и любил помогать тем, кого считал достойным помощи; выбранные с умом, они отвечали взаимностью. Даже его долголетие, преодолевавшее обычные болезни старости, казалось победой интеллекта. Мы еще недавно переписывались, он интересовался моими делами и радовался своим удачам.

Его смерть дает мне повод сказать вот о чем. Ученый, полностью преданный своей науке и добившийся в ней редких и важных успехов, Клейн заслуживал несравненно большего признания, чем получил. В России все еще есть много способов выразить уважение и благодарность большому ученому. Для этого существуют разные премии, государственные и частные; для этого Академия Наук, министерства и ученые общества, даже Администрация Президента устраивают ежегодные публичные ритуалы. Трагично, что за все эти долгие десятилетия премии и награды обошли Клейна стороной. Исправить это уже нельзя, но говорить об этом стоит. Тем, кто печется сегодня о репутации гуманитарной науки в России, хорошо бы выучить урок: трудно быть Клейном, но ведь это ваша прямая вина».