Как развлекались поэты филологической школы: отрывок из новой книги Льва Лурье «Город над вольной Невой. От блокады до "оттепели"»

«Осевым годом» (термин, введенный немецким социологом Карлом Ясперсом) для пятидесятников станет 1956-й. Но уже в послевоенном сталинском Ленинграде существуют молодежные кружки, выпадающие из идеологического контекста. Например, «Орден нищенствующих живописцев» — молодые люди во главе с Александром Арефьевым, изгнанные из Средней Художественной школы при Академии художеств за «формализм», и их приятель поэт Роальд Мандельштам. Они продолжали работать в подполье, не имея никакого официального статуса.

Проведшие школьное время в последние годы сталинщины в школах (раздельное обучение: мальчики отдельно, девочки отдельно), в переполненных ленинградских коммуналках воспитанные на трофейном кино, послевоенной поножовщине, они в студенческие годы пережили хрущевскую оттепель — как спортсмены, тренирующие в среднегорье, а соревнующиеся на равнине. Это поколение, пришедшее с холода, самое успешное поколение Ленинграда, заново открыло красоту дореволюционного города и стихи акмеистов, они толпились в очередях в Доме книги, доставали запрещенное в букинистических магазинах, — они снова открыли Ленинград миру.

В 1952 году многие преподаватели и студенты ходили в Ленинградский государственный университет имени Жданова как на казнь. Только что арестован ректор, прошли чистки космополитов-низкопоклонников и генетиков, завершилось Ленинградское дело, шли массовые аресты.

1 декабря отмечался тогда в Советском Союзе как День бдительности, потому что 1 декабря 1934 года злодейская пуля убила Сергея Мироновича Кирова. Но в этот день в 1952 году на филологическом факультете ЛГУ происходит нечто сверхъестественное, неслыханное, невозможное.

Поэт Владимир Уфлянд вспоминал: «Зимой 1952 года я шел по замерзшему Ленинграду и увидел на стене газету „Комсомольская правда“ с потрясающим заголовком: „Трое с гусиными перьями“. Все остальные заголовки были в духе: „Закончим университет в четыре года, а не в пять. Так велел товарищ Сталин“. И в заметке этой пишут, что три студента филологического факультета Ленинградского университета пришли на лекцию по истории русской литературы в сапогах, в рубахах, выпущенных наружу и подпоясанных какими-то веревками, вытащили гусиные перья и стали гусиными перьями записывать лекцию. В перерыве они вытащили деревянные миски. Накрошили в них хлеба, луку, залили квасом, стали деревянными ложками хлебать и распевать „Лучинушку“. Преподавательница упала в обморок, а какой-то студент крикнул: „Это же троцкистско-зиновьевская провокация!“».

Устроителями этого шоу на тему «русского первенства» действительно были студенты-второкурсники филфака Михаил Красильников, Юрий Михайлов и Эдуард Кондратов. Их хепенинг казался столь невероятным, что возмутителей спокойствия даже не посадили, правда, все же отчислили из университета.

Через два года им позволили восстановиться. Красильников, Михайлов и Кондратов вернулись в ЛГУ в 1954 году. Уже умер Сталин, впереди был ХХ съезд КПСС, и филфак превратился в одно из самых модных, веселых и либеральных учебных мест Ленинграда.

Самым ярким в этой троице бы Михаил Красильников. Поэт Лев Лосев отмечал, что Красильников выглядел весьма загадочным и обладал почти животным магнетизмом, необыкновенно притягивал к себе всех окружающих, девушки в него влюблялись без памяти.

Круг приятелей Красильникова: Владимир Уфлянд, Алексей Лифшиц (позднее он поменяет фамилию и станет известен как поэт Лев Лосев), Леонид Виноградов, Михаил Еремин, Сергей Куле, Александр Кондратов, называвший себя Сэнди Кондрат. К этой компании принадлежал и знаменитый эрудит, знаток дореволюционного Петербурга, Владимир Герасимов, который старался познакомить своих товарищей с живописью ХХ столетия, хранившейся в запасниках Эрмитажа и Русского музея. Их другом был знаменитый ныне парижский живописец Олег Целков, изгнанный в 1955 году из ленинградской Академии художеств, поскольку своими работами он оказывал «тлетворное влияние» на приехавших в Советский Союз китайских студентов. Среди их сокурсников был будущий чемпион мира по шахматам Борис Спасский.

По свидетельству Владимира Уфлянда, поэт Виктор Кулле назвал эту компанию «филологической школой» — из-за того, что учились друзья на филологическом факультете Ленинградского университета.

Владимир Герасимов: «Наша компания во главе с Красильниковым и Михайловым не очень любила посещать занятия в университете. Нам был гораздо ближе филфаковский коридор, мы обычно проводили часы лекций там, в этом коридоре».

Все поэты филологической школы жили в коммуналках в старом центре, в районе бывшей Литейной части. Трое из них до университета учились в 189-й школе. Владимир Уфлянд обитал на улице Пестеля, Виноградов — на улице Рылеева. Там же в доме Мурузи, жил Иосиф Бродский.

Во второй половине пятидесятых в Ленинграде на острие культурных интересов — поэзия. Знакомство со стихами, изъятыми из обращения в сталинские годы, приводит к невероятному потрясению: закончилось тридцатилетнее зияние русской культуры, как будто бы между 1925 годом и 1954 годом ничего не было.

Главное, что нужно городу для того, чтобы быть, культурной столицей, — хорошие библиотеки. В Ленинграде они были всегда. Как бы ни обстояли дела в ЛГУ, фундаментальная библиотека имени М. Горького содержала все, что нужно молодому человеку, чтобы осведомиться о любом предмете, который его интересует. Участников филологической школы влекла, понятно, прежде всего поэзия. В «Горьковке» можно было найти и Хлебникова, и Кручёных, и даже совсем забытых и полузапрещенных обэриутов: Хармса, Олейникова, Введенского. Эти авторы и стали настоящими учителями поэтов филологической школы.

Если дурацкое приказание с предельной идиотической тщательностью, приказание становится окончательно смешным. На этом построены русские народные сказки про солдата и генерала. Поэты филологической школы так и поступали — как в сказке. Они изображали не просто советских людей, а сверхсоветских людей, которые выполняют любое приказание начальства с невероятным тщанием. Советская молодежь должна заниматься физкультурой и спортом — закаляться, как сталь. Молодые филологи доводят эту эстетику до идиотической законченности.

Владимир Герасимов вспоминал, что Кондратов, который учился в Школе милиции, приходил на филфак в милицейской форме. «И мы с Лешей Лосевым получали очень большое удовольствие, гуляя по факультетскому коридору: «Кондратов в середине, мы по бокам, чтобы все знали, что у нас в милиции есть свои люди».

24 апреля 1956 года Уфлянд и Красильниковым открывали на Неве перед филологическим факультетом купальный сезон: по Неве плыли льдины с Ладожского озера, и Уфлянд с Красильниковым ныряли от льдины к льдине. На берегу стояли друзья наготове со шкаликом водки. А Еремин нес им вещи по Дворцовому мосту, чтобы они могли на том берегу реки одеться. Был принят за грабителя, но «остановивший меня милиционер понял, в чем дело, и беспрепятственно пропустил меня к месту выхода моих друзей на берег. Замечательные были времена», — вспоминал Еремин.

Поэты могли выпить фантастическое количество стаканов киселя в университетской столовой, или прилечь на заснеженную мостовую Невского проспекта, «чтобы получше рассмотреть звездное небо», беседуя «о Федоре Михайловиче на весах кантовых антиномий», или выкрасить канты своих ботинок белой краской.

Но главным развлечением представителей филологической школы было участие в праздничных демонстрациях.

Владимир Герасимов: «Красильников иногда выносил Мишу Еремина на своих плечах на площадь. А Миша в те годы был такой белокурый отрок с очень нежным цветом лица, хотя уже тогда говорил басом. И Еремин размахивая флажком, на плечах Красильникова кричал басом: „Спасибо партии и правительству за наше счастливое детство!‟ Мы все кричали „ура!“, и вся площадь подхватывала наше „ура‟».

На праздновании Первомая 1956 года молодые люди вдоволь повеселились и захотели повторить это развлечение на ноябрьских праздниках. Но жизнь в стране уже переменилась. После подавления венгерского восстания легкомысленные шалости стали восприниматься как государственное преступление.

7 ноября 1956 года Михаил Красильников, по обыкновению, кричал на демонстрации бессмысленные лозунги. И после того, как крикнул: «Да здравствует кровавая клика Имре Надя! Ура!», а публика послушно ответила: «Ура!», к Красильникову подошли трое в сером, провели в машину…

Лев Лосев: «Миша потом говорил на следствии, что ничего не помнит, и, скорее всего, так оно и было, потому что он был весьма пьян. Очевидно, что его импульсы и мотивы были не политические, а эстетические. Он просто совершал хэппенинг».

Отрывок взят из третьей главы «Вольнодумцы». Предоставлено для публикации издательством «БХВ-Петербург».