Как пандемия поменяет наше отношение к Петербургу, локальной идентичности и себе? Объясняет антрополог Михаил Лурье

Как пандемия повлияла на наше восприятие города?

Сильно изменилось восприятие города на ранней стадии эпидемии, когда большинство петербуржцев еще относилось серьезно к введенному режиму самоизоляции, особенно в центральных районах (что недвусмысленно указало нам на имеющую место в Петербурге территориальную социальную сегрегацию). Эффект был визуальным: люди впервые увидели центр города безлюдным. Излюбленным видом нарушения карантина стала не только прогулка с собакой, но и прогулка с фотоаппаратом. За эти несколько первых недель в соцсетях кадров пустых улиц города появлялось едва ли не больше, чем мемов о коронавирусе. Люди говорили и писали о том, что видят то, чего никогда не видели раньше — город как картинку, в деталях, подсвеченных отсутствием социальной жизни. Мы привыкли, что в том, что мы видим на улице, доминирует «человеческий» компонент и связанное с ним движение потоков людей и транспорта. И вдруг город предстал не социальной, а архитектурной сущностью — как будто таким, каким его рисовали архитекторы. Но это время быстро прошло, сейчас фокус нашего взгляда на город, наоборот, сместился на постепенно возвращающиеся с отменой самоизоляции сервисы: взгляд выхватывает не здания, перспективы улиц, а то или иное заново заработавшее кафе или парикмахерскую. 

Были и другие эффекты. Например, режим подпольного и полуподпольного существования коммерческих сервисов. Многие кафе, бары, парикмахерские, магазины продолжали пускать посетителей по договоренности «через черный ход». Вообще, происходил активный поиск новых режимов существования бизнеса в сфере услуг. 

Пренебрежение правилами — следствие недоверия властям?

Да, традиционный для России, по мнению многих политологов, низкий уровень доверия народу к власти в периоды кризисов падает еще ниже. В частности, по этой причине появляются некоторые конспирологические версии: если намеренное создание коронавируса приписывают внешним врагам (США, Китаю), то карантинные меры вызвали всплеск разговоров и фольклора о проекте тотальной слежки, «цифрового концлагеря», спланированном российской властной элитой под предлогом защиты населения.

Отношения местной власти и населения в горячую пору — марте, апреле, мае — развивались по-разному в разных городах. Собянин и Беглов повели себя фактически противоположно. Мэр Москвы, несмотря на сопротивление москвичей введенным режимам изоляции, постоянными публичными выступлениями, на мой взгляд, разыграл хорошую популистскую карту, а губернатор Петербурга, наоборот, дал поводы к разговорам, что он «прячется от народа», «скрывает правду» и не способен действовать «не по указке из центра», что для питерских особенно важно.

Впервые в туристический сезон город отдан только петербуржцам. Повлияло ли это на нас?

Когда шумиха вокруг пандемии только начиналась, перекрывались границы, прекращались транспортные сообщения, разговоры об «Эрмитаже без китайских туристов» были общим местом. Но «Эрмитаж» кончился так же быстро, как и «китайские туристы»: музеи и прочие культурные институции закрылись. А когда в городе установилась хорошая погода, людей на улице снова стало очень много, и — не очень понятно для кого — заработали туристические сервисы: продавцы картин, люди, крашенные золотой краской, лотки с сувенирами. Туристических групп нет, но я не заметил, чтобы стали заметными разговоры о «возвращении города горожанам». 

Как на нас повлияло ограничение мобильности?

У этого, на мой взгляд, будут серьезные последствия. Ограничение мобильности воспринимается особенно остро в современном мире — как прямое ограничение свободы. Можно вспомнить работы Мишеля Фуко, где он говорит об организации пространства с определенной системой закрепления и ограничения как об основном из механизмов власти и управления. Один из главных эффектов тюремного наказания — это невозможность перемещаться. В эпоху глобализации люди особенно привыкли перемещать собственное тело так, как им хочется: через разные границы, разными способами, для разных целей. Я имею в виду не только туризм, но и трудовую, образовательную миграцию — в каком-то смысле это часть одного процесса.

Теперь же люди оказались вынуждены оставаться на месте, и это, как и всякое ограничение, привело к острой востребованности мобильности. Одним из интересных результатов этого переживания стали практики восполнения мобильности. Люди начали активно покупать транспортные средства — велосипеды, самокаты, лодки. Это неудивительно: логика компенсации вообще типична для кризисного поведения.

Изменится ли наша локальная идентичность?

Не думаю, что за три месяца могли произойти радикальные перемены. Петербургская идентичность имеет очень сильное культурное измерение. На это работали не только градостроители и зодчие, но и не одно поколение писателей, художников, композиторов — «мастеров петербургского текста», как называет их Владимир Топоров. К художественному конструированию петербургскости, разговор о котором начал еще Николай Анциферов в «Душе Петербурга» и других своих работах начала ХХ века, приложили руку и влиятельные современные мастера — например, Сергей Шнуров и Олег Куваев, автор «Масяни». Потрудились и поколения петербургских и ленинградских краеведов, учителей и «простых жителей», бесперебойно воспитывающих и воспроизводящих петербургскую идею и петербургский патриотизм. В силу этого петербургская идентичность — массивная и устойчивая структура, которую не так просто расшатать, и современные социальные исследования говорят о том, что она сохраняет свои позиции, в том числе у молодого поколения. Более того: как это было и с восприятием ленинградской блокадой, ситуация пандемии и все то, что в связи с этим сейчас происходит в городе — нехватка больниц, героизм врачей, высший уровень смертности — прекрасно ложится в культурный миф о Петербурге как о городе человеческого страдания, бесчеловечной власти, о городе обреченном, провоцирующем эсхатологические образы и ожидания (вспомним хотя бы приписываемое Евдокии Лопухиной прорицание «Петербургу быть пусту», активно эксплуатируемое в современных сетевых, журналистских и туристических репрезентациях).

Петербуржцы столкнулись с другим казусом локального сознания. У многих есть дачи, и не только в садоводствах, но и в деревнях Ленинградской области и других территорий Северо-Запада: Псковской, Новгородской, Вологодской, Карелии. В начале карантина те, кого ничего не держало и кто мог работать удаленно, массово рванули туда. И неожиданно столкнулись с напряженным, а иногда и открыто враждебным отношением к себе. Напряжение между «местными» и «дачниками» в сельской местности давно сгладилось, а сейчас вдруг резко актуализировалась: на дорогах стояли кордоны, в магазинах косились. Для местных жителей питерские дачники выглядели не как обычно — «своими чужими», привычными соседями и желанными покупателями, а «опасными чужими», которые привозят смертельную заразу в их пока еще не охваченные пандемией «чистые» места. Этот образ поначалу поддерживался и местными властями и СМИ. У исследователей в этот период возникли опасения, что ситуация может обернуться реальным всплеском регионального сепаратизма, вплоть до политических последствий. Но, как оказалось, это был вопрос первых трех-четырех недель — потом все более-менее успокоилось, медицинская чувствительность и  эпидемиологическое воображение ослабли, а с ними и социальное напряжение на локальном уровне. Сейчас петербуржцы, которые несколько месяцев безвылазно «изолируются» в деревне, шутят, что их идентичность уже изменилась на псковскую или новгородскую.

Какой эффект будет у повсеместного перехода в онлайн?

Фактическое местопребывание для многих перестало иметь значение, у людей появился опыт длительной жизни в другом месте не в период отпуска и отдыха — и у этого, конечно, будут и уже наблюдаются очень заметные последствия. Столкнувшись с опытом системной удаленной работы или учебы, люди стали ощущать свою привязку к месту как что-то необязательное. Это обратный эффект карантинного ограничения пространственной мобильности – возможность ее увеличения в дальнейшем, рост за счет освоения так называемой цифровой мобильности. Неважно, где ты находишься — ты можешь продолжать свою работу из Новгородской деревни, Петербурга или из другой страны. Это не новость, но в таких масштабах случилось впервые. К этому сейчас привыкают и работодатели, что вызывает в обществе тревожные ожидания, иногда даже панические — в том числе и у преподавателей университетов. Но есть, безусловно, и позитивные эффекты, которые хорошо заметны в академической жизни. В частности, с переходом в он-лайн формат аудитория научных мероприятий выросла в разы, поскольку на них могут присутствовать люди из других городов и стран: никуда не нужно ехать, чтобы не пропустить уникальное событие академической жизни в твоей области. Технически все это было возможно и раньше, но настолько активно и повсеместно не практиковалось. И от этого в дальнейшем будет сложно отказаться, несмотря на то, что все постоянно говорят о тоске по кулуарным дискуссиям на кофе-брейках и вообще по «атмосфере живого общения».

Может ли отсутствие привязки к месту размыть локальную идентичность?

Может в будущем, как один из факторов интенсивной глобализации и космополитизации. В том случае, если действительно произойдет скачок в дигитализации труда и если это действительно повлияет на изменение миграционного поведения. Но все это отнюдь не линейные и не моментальные процессы. Не думаю, что переход на удаленку основательно подкосит, например, ту самую петербургскую идентичность. Во-первых, как я уже говорил, петербургскость слишком сильно замешана на культуре, на влиятельных образах и идеях, которые никуда не денутся. Во-вторых, пока речь все же идет не о массовом эффекте. В-третьих, локальная идентичность и миграционные стратегии человека или социальной группы не имеют прямой корреляции: физическая удаленность далеко не всегда оборачивается утратой «чувства места» по отношению к малой родине, а иногда с лихвой компенсируется ностальгией. Ну, и в четвертых, свято место пусто не бывает. Одни уедут – другие приедут, и с петербургской идентичностью у них все будет в полном порядке: вещь красивая, престижная, заразительная.