Татьяна Удаленкова: «Нас с сестрой на улицу не выпускали — тогда детей ловили и ели»

Татьяна Александровна, почему вы захотели стать балериной?

Я росла в артистической и художественной среде. Мама была певицей, окончила Консерваторию, но жизнь так сложилась, что на сцене она по-настоящему не пела. А папа, Александр Петрович Удаленков, был известным архитектором, с середины 1920-х возглавлял Ленинградское отделение Центральных научно-реставрационных мастерских, коллекционировал русскую и западноевропейскую живопись. Как-то до войны меня отвели в ДК имени Горького на детский балетный спектакль «Аистенок», который мне страшно понравился. А потом наступило 22 июня 1941 года — и свою жизнь я четко помню именно с этого дня. Мы должны были ехать в зоопарк, но буквально перед выходом из дома услышали по радио выступление Молотова о начале войны — папа тут же отменил поездку, бросился в магазин и накупил крупы. Последнюю мы доели в феврале 1942-го — в самый страшный период у нас было хоть что-то помимо хлебного пайка. О блокаде тяжело вспоминать: голод, холод, бомбежки, артобстрелы.

Было очень страшно?

Конечно! Сначала мы прятались в бомбоубежище после каждого воя сирены, но потом привыкли и оставались дома. Жили в основном на кухне, топя печку-буржуйку книгами и мебелью. Первое время родители были еще на ногах, а когда слегли, доверяли карточки соседке, которая ходила в магазин. Нас с сестрой на улицу не выпускали — ведь той жуткой зимой детей ловили и ели. Летом 1943 года я услышала по радио объявление о наборе в хореографическое училище — оно было в эвакуации в Перми, но часть педагогов все же осталась в Ленинграде. В сентябре родители отправили меня в первый класс обычной школы, но я упрямо твердила, что не буду учиться, пока меня не отведут на улицу Зодчего Росси. И добилась своего: 11 октября была принята в Вагановское. Жили мы в то время далеко, на Лесном проспекте, и добираться в центр города нужно было час в битком набитом трамвае. Однако меня это не останавливало. Нам, детям, в училище давали рабочую карточку — хлеба по ней можно было получить побольше. Но, конечно, не из-за этого я рвалась туда. Мне даже сложно сказать, откуда у блокадного дистрофика было такое бешеное желание танцевать.

Где вы находили силы, это же тяжелая физическая работа?

Сама не понимаю. После занятий мы еще носились по улицам, шалили, звоня в дверные звонки. Обстрелы пережидали в парадных. Помню, что я бегала наперегонки с трамваем! В старших классах я училась у Марии Федоровны Романовой — в училище иногда приезжала из Москвы ее дочь, Галина Сергеевна Уланова, которую мы воспринимали как богиню, конечно.

Вашу семью коснулись репрессии?

Мамин отец, священник, был расстрелян в 1938 году. А за папой пришли в 22 часа 1 декабря 1949 года — увели его, всю ночь обыскивали квартиру. Ему дали 25 лет по 58-й статье, но мама подала апелляцию, и срок сократили до 10 лет. Нам оставили лишь одну из трех комнат, а в две другие въехал со своей семьей один из тех людей, которые арестовывали отца. И семь лет мы каждый день его видели. Папу выпустили и реабилитировали в 1956 году — вернувшись домой, он какое-то время жил в одной квартире с этим ужасно неприятным человеком. А потом отцу вернули дом в Крыму, купленный еще в 1930 году, и он уехал жить в Алупку — мы до сих пор проводим там лето.

Вам не мешало то, что вы были дочерью «врага народа»?

В 1952 году я выпустилась из училища и до последнего момента не была уверена, что меня примут на работу в Кировский (Мариинский) театр, — мою старшую сестру, с блеском окончившую французское отделение филфака, не взяли в аспирантуру и прямо объяснили, что из-за отца. Но меня все время двигали по комсомольской линии: я была зомбирована, свято верила в величие Сталина, считала, что папу арестовали по ошибке.

В годы оттепели театр начал активно гастролировать за границей?

Объехали полмира: Европа, Америка, Япония. Получали мизерные суточные. У моего мужа, который был премьером театра (Сергей Васильевич Викулов, ныне балетмейстер-репетитор Мариинского театра. — Прим. ред.), в Нью-Йорке как-то спросили, сколько он зарабатывает. Он решил немного прибавить и с гордостью сказал: 30 долларов за спектакль. У американцев округлились глаза от удивления. (Смеется.) Но даже на такие крохи после трех месяцев, проведенных в США, купили «Волгу», а мне — шубу.

А вам разрешали общаться с иностранцами?

После побега Рудольфа Нуреева в 1961 году гэбэшники, которые сопровождали труппу, даже заставляли нас принимать приглашения американцев — они хотели пустить пыль в глаза и показать, что мы свободны. Правда, английского языка мы все равно не знали.

Вы никогда не жалели, что не остались на Западе подобно Нуре­еву, Барышникову, Макаровой?

Боже упаси! Мы с мужем всегда были патриотами.

Вы ведь еще будучи солисткой стали работать педагогом?

Началось все случайно — наш педагог-репетитор уехала, меня попросили вести урок для коллег вместо нее. В 1972 году главный балетмейстер Игорь Дмитриевич Бельский доверил мне класс молодых артистов. А оставив театр в 1978-м, я стала преподавать женский классический танец в старших классах Академии. И так уж сложилось, что традиционно репетирую с кордебалетом Танец снежинок в «Щелкунчике», «Шопениану», «Пахиту», «Тени» из «Баядерки» — все самое красивое. (Улыбается.)

Текст: Виталий Котов. Фото: Алексей Костромин

На Татьяне Удаленковой: платок TATYANA PARFIONOVA