Коринна Претро: «От голода я перестала ходить, зато заговорила»

Сколько лет тебе было, когда началась блокада?

Я родилась в день объявления Финской войны – 30 ноября 1939 года. В городе по этому случаю было затемнение, и мама, Зоя Петровна Предтеченская, в роддоме просила няньку: «Не перепутайте мою девочку!», – а та ей: «Как же перепутать, родилось двадцать шесть мальчиков и одна девочка!» Есть такая примета, что мальчики рождаются к войне. И за Финской началась Великая Отечественная. К этому времени мне было полтора года, как твоей дочке Мирославе сейчас. А папе моему, инженеру Герману Александровичу Претро, было, почти как тебе, двадцать восемь. И он воевал на Ленинградском фронте.

Добровольцем пошел?

Нет, его еще в Финскую взяли – так и оставили в армии. Из нашей семьи защищали город папа, дядя Сима, дядя Сережа, потом еще мой брат Вадим – и никто не погиб. В Ленинграде я осталась с мамой, бабушкой и братом, которому было шестнадцать. Я блокаду не помню – и это к лучшему. Все, что происходило, знаю со слов мамы. Когда она подала заявление на эвакуацию, начальник стукнул кулаком по столу и сказал, что все должны работать. Это на автоматно-штамповочном заводе, который производил фурнитуру для сумочек – представляешь? Такую ерунду! Мама была смелая – написала руководителю города Жданову, но куда пришло ее письмо? Обратно на завод, на усмотрение директора. Днем она трудилась на заводе, а ночью рыла противотанковые рвы в Пулково. В середине августа немец подошел так близко, что ее уволили. Она вновь подала заявление на эвакуацию, купила билеты, но кольцо сомкнулось – уехать мы не успели.

Мама у меня была красивая, но в некотором роде легкомысленная – на последние деньги купила туфли и материю, никаких запасов еды не сделала. Осенью она бегала целыми днями – что-то меняла, что-то продавала, собирала колоски на Ржевском аэродроме. До самой смерти помнила, что и за сколько ей досталось. Записи у меня сохранились. «За портсигар и золотые часы получила 3 кг гречки. Купила бутылку масла – оказалось машинное. У одного офицера выторговала буханку хлеба. Буханка стоила 300, не хватало. Офицер ее вырвал и сказал – “Как вам не стыдно!” и с этой буханкой удалился.» Папа, что мог, присылал с фронта – мясо из супа, три килограмма овса, несколько банок сгущенки. Когда стало совсем плохо, съели трех кошек. От голода я перестала ходить, зато заговорила. Мои первые слова были «Оптять нитки ляют» – «Опять зенитки стреляют», и «Папа пошел в дадатики» – «Папа пошел в солдатики», – те фразы, которые чаще всего повторяли взрослые.

Когда вы уехали из города?

Самое страшное время мы пережили тут. Уехали в марте 1942-го, когда прибавили немного хлеба, но мама с братом уже опухали, а это последняя стадия. Тогда прислали грузовик за семьями защитников города – папа воевал на Ленинградском фронте в чине старшего лейтенанта. Если бы не он, мы бы умерли с голода. Когда ехали по Ладоге, уже была вода, но не потому, что лед таял – зима была очень суровая – а оттого, что немцы бомбили машины и те проваливались. В Жихарево нас накормили – слава Богу, мы не объелись и не умерли от этого, как многие – и посадили на поезд. Папа у своего солдата-башкира узнал, что в Башкирии не голодно, и мы отправились туда. Ехали месяц. На всех остановках пассажиры, мужчины и женщины вместе, садились на насыпь и страдали голодным поносом. По дороге завшивели. Когда прибыли в Уфу, выглядели так страшно, что когда пошли в баню, местные ходили как в цирк смотреть на питерских жителей.

Как вы вернулись в Ленинград?

С большим трудом. Очень многих не пускали обратно. Например, у соседки мужа убили на войне, и ей с детьми не разрешали поселиться в комнате, в которой она жила, пришлось дать паспортистке бидон масла – тогда прописали. Нам позволили въехать, только когда папа прислал письмо от генерала – в 1945-м.

Вы жили в доме, построенным твоим двоюродным дядей – архитектором северного модерна Ипполитом Претро, которого расстреляли в 1937-м. В семье про это говорили?

У нас дома говорили обо всем, только мама предупреждала: «Тише, у стен есть уши». Дядю арестовали в возрасте шестидесяти пяти лет по делу РОВС и через два месяца расстреляли. Когда я начала рисовать, папа сразу понял, в кого я, и надеялся, что тоже стану архитектором – был очень недоволен, что выбрала потом профессию художника.

А когда ты начала рисовать?

В Башкирии мама мне рассказывала, что в городе мы будем жить в многоэтажном доме. Я думала, что это изба на избе и снаружи лестница. (Смеется.) И когда мы вернулись, была так поражена Ленинградом, что моими первыми рисунками были здания в разрезе и коммунальные кухни. Потом раскрашивала все черно-белые иллюстрации, срисовывала со всех открыток, какие попадались, рисовала куколок и наряды для них – для себя и своих подруг. Мама решила, что нельзя «зарывать талант в землю», и отвела меня во Дворец пионеров к знаменитому преподавателю Соломону Давидовичу Левину, у него учились Александр Арефьев и Валентин Громов. Потом была средняя художественная школа при Институте имени Репина и сам институт, где я пошла на отделение книжной графики – мне была очень интересна архитектура книги: обложку, форзац, титул надо гармонично сопрячь друг с другом, как этаж и фасад здания. Книга совмещает в себе понятия пространства и времени. Моим дипломом были иллюстрации к русским народным сказкам – их купил музей Истории религии.

Итак, ты сразу стала иллюстратором?

Работы в этой области в Ленинграде для меня не было. Лет десять я занималась тем, что сейчас называется графическим дизайном – плакатом, промграфикой, эстампами, – и весьма преуспела в этом. А потом встретила своего будущего мужа, писателя Бориса Сергуненкова, который предложил мне проиллюстрировать его книгу «Чудесная репа». Она мне сразу понравилась: сказки были краткие и одновременно иллюстративные, это редко встречается, а главное – опирались на фольклор. У этой «Чудесной репы» и судьба была чудесная – рисунки из нее выставлялись на биеннале книжной иллюстрации в Болонье, были опубликованы в итальянском каталоге, где их увидели издатели из США и заказали мне оформление книги американской писательницы в нью-йоркском издательстве. Вот такие чудеса!

Ты очень молодо выглядишь. Это все французская кровь?

Я думаю, дело не в крови, а в занятии. Я каждый день думаю об искусстве, а не о будничных делах, которые у меня, конечно, тоже есть. Многие художницы выглядят молодо. На самом деле я типичная петербурженка – с папиной стороны во мне намешана английская, французская кровь и даже немного датской, своими западными корнями он гордился. По легенде, папин предок был садовником у пэра Англии. Дочь пэра в него влюбилась, и темной ненастной ночью они бежали в Россию, где этот Уильям Тикстон стал садовником в Царском Селе, что подтверждается письмом, которое хранится у меня. Письмо написано по-английски, адрес его – Царское Село, а в конце стоит дата – 1826 год. Мама же была русская и на четверть мордовка и очень гордилась этой «дикой», как она говорила, кровью. Я же, Претро Коринна Германовна, считаю себя русской и очень горжусь этим.