Валентин Самарин

Вы родились в Петербурге, потом двадцать лет прожили в Париже. Какое место вы называете домом?

Дом — это, конечно же, Петербург. Детство я провел на улице Гоголя, около Исаакиевского собора. Вокруг него на самокате гонял, гулял с бабушкой в Александровском саду. Покидая в 1981 году Россию по принуждению КГБ, в статусе политического беженца, я точно знал, что вернусь, поэтому в эмиграции никогда не испытывал чувства отчужденности. Теперь у меня в кармане два паспорта — куда хочу, туда и еду. Когда я здесь, то говорю всем, что из Парижа, а во Франции заявляю, что я русский. Такой вот я хитрый человек.

Почему вам пришлось эмигрировать?

Художественную акцию 1956 года после выставки Пикассо в Эрмитаже — публичное обсуждение проблем современного искусства у памятника Пушкину — можно считать моим боевым крещением. Через неделю меня впервые арестовали и два дня допрашивали в КПЗ на Литейном. Спустя несколько лет, после крушения на территории СССР американского разведывательного самолета, я выпустил листовку «За мир и демократию!», подписанную «тринадцатью комсомольцами». Подельников я КГБ не выдал, потому что их и не было, так попал переплетчиком в библиотеку при тюремной психбольнице. Я был участником первого кураторского проекта Тимура Новикова — квартирной выставки творческой мастерской имени Кирилла и Мефодия в бывшей церкви Шестоковской иконы Божьей Матери. После основал салон «Студия 974» в собственной квартире на Васильевском острове, вошел в состав феминистского клуба «Мария», от лица которого распространял нелегальный журнал. За все это я и поплатился. Но именно этот набор событий сформировал мой внутренний мир. Ведь реализация человека в искусстве начинается с осознания того, кто он такой. Это и есть моя главная тема в творчестве.

Помните свою первую фотографию?

Помню. В девять лет я получил в подарок от отца «Фотокор», старую камеру, популярную в 1930-е годы. Съемка осуществлялась на пластинках. Однажды мне пришло в голову сделать снимки отца и матери на разных сторонах одного негатива и так свести их в одном несуществующем пространстве. Фотография получилась удивительная: отец там сидит и курит сигарету, а мать стоит возле него, будто они так и позировали. Эту историю можно назвать началом моих Sanki, где действительность также преломляется и предстает в непривычном виде. Серьезным исследованием вариативности сущего я занялся в начале 1960-х в сумасшедшем доме, делал там первые абстракции из подручных средств, остававшихся от переплетных работ. Именно тогда я стал искать иную, истинную природу вещей, выходить за рамки привычного восприятия мира, экспериментируя с визуальным искусством.

А что было главным до этого? Вы ведь много учились: в театральном институте, на физико-математическом, филологическом, философском, других факультетах. И ни один не окончили. Это можно назвать поиском себя?

Учился я и правда много. Оставлял вузы не нарочно, не из принципа, так получалось. А теперь это выглядит красиво: не окончил ни одного. Последнее брошенное мной учреждение — Сорбонна. Разумеется, от каждого из них я что-то взял. Например, на физмате началось мое увлечение метафизикой, переросшее затем в проект всей моей жизни.

В процессе создания метапортретов есть нечто алхимическое.

Именно. И основывается эта работа исключительно на чутье. Я никогда не просчитываю растворы, не взвешиваю химикаты. Всегда нужно давать место случаю. Если же я начну продумывать, планировать и осознанно придавать изображению определенный цвет, то потеряю нечто существенное. Поймать поток крайне важно как в искусстве, так и в жизни.

За свою карьеру вы сделали несколько тысяч фотоснимков, и около половины из них посвящены балету.

Когда меня пригласили снимать постановки Якобсона, в частности посвященные Родену, я осознал весь масштаб возможностей работы с фотографией и постепенно нашел свой стиль изображения. Балет обладает важным визуальным свойством: это тот же молниеносный поток, одно мгновение, в котором отражены и автор, и исполнитель, и весь мир. Я снимал «Идиота» Бориса Эйфмана, где Алла Осипенко танцевала Настасью Филипповну, а Джон Марковский — Рогожина. Все танцоры были моими друзьями. В Париже я снимал работы Пины Бауш, Ролана Пети, Мориса Бежара, Каролин Карлсон.

Вы открываете большую выставку своих работ в музее «Эрарта». Подводите ли вы тем самым итоги своему творчеству?

Ни в коем случае, я продолжаю экспериментировать. А недавно мне удалось купить большое количество старой черно-белой фотобумаги. Новые работы выкладываю в «Фейсбуке», так удобнее. Несмотря на свой увесистый жизненный багаж, уверен, что для завершения этого недостаточно.

Текст: Елизавета Разинкина
Фото: Алексей Костромин