Юрий Корехов

Когда началась блокада, вам было два года. У вас остались какие-то воспоминания?

Не могу забыть жуткий холод. Мы с мамой спали вместе, одетыми. Ложились в ледяную постель, будто в сугроб или на лед. Если удавалось чем-то растопить печку, то одеяло становилось чуть-чуть теплым. К голоду привыкаешь. Меня даже заставляли есть: организм уже не принимал еду. Естественно, диагноз — дистрофия. А вот к холоду привыкнуть невозможно.

А бомбежки помните?

Прекрасно помню, как в соседний дом попал снаряд. У нас выбило все окна. Пришлось затыкать чем попало — одеялами, матрасами, потому что все деревянные вещи уже сожгли в печке. Иной раз прислушиваешься: «Бу-бух!» — о, это далеко, а следующее «Бу-бух!» — дом весь затрясся, близко совсем. Попадут — не попадут в нас? Сидим в темноте, нарастает гул, а мы пытаемся угадать, вражеский налет это или наши полетели? Гул немецких и советских самолетов очень различался. Иногда немцы вместо бомбы сбрасывали рельсу. Когда рельса летит, это дикий звук! Она визжит, пищит, звук все усиливается, и волосы шевелятся на голове.

Ваш отец в это время был на фронте?

Да, и мы с мамой все время ждали от него писем. Каждый день мама спрашивала, жив ли папа. Я, конечно, всегда отвечал, что жив. Папа вернулся с войны как раз в мой день рождения.

Вы проводили все время дома?

Нет, я ходил в детский сад, который располагался в скверике прямо под нашими окнами, на проспекте Газа. Счастье, что он был совсем рядом и в блокаду работал. Я как сейчас вижу наши новогодние вечера, когда мы что-то делали из ленточек, рисовали, чтобы повесить на елку. Самой большой радостью были мандаринки. В садике нам делали уколы, давали пить какуюто кисло-соленую гадость, рыбий жир, гематоген. Нас даже кормили. Как-то раз у меня поднялась температура, и меня положили в комнате, называемой карантинной. Я спал, а по мне бегали крысы. Чувствовали себя хозяевами, понимая, что мы, люди, еле ползаем. Так что первым приобретением после войны в нашей квартире стал кот Барсик.

Как вы попали в балет после блокады, дистрофии?

В 1947 году, когда я пошел в первый класс, отец повел меня во Дворец культуры имени Горького заниматься фортепиано. В это время туда как раз устроился двадцатилетний артист балета Юрий Григорович. Мальчиков в его кружке не хватало. И директор дворца пошел на хитрость, сказав, что набор на курс фортепиано закончен, и предложив мне, семилетнему ребенку, пойти танцевать. Первым нашим балетом стал «Аистенок», и мне дали одну из центральных партий — негритенка. Потом была главная роль во втором балете Григоровича, «Мальчик-с-пальчик». Но станцевать ее я уже не успел: папа отвел меня в Вагановское училище. Родители у меня были простые, и им хотелось, чтобы сын выбился в люди.

Кто были ваши педагоги?

Наталья Дудинская, Константин Сергеев, Аскольд Макаров, Леонид Якобсон, тот же Григорович. Со мной вместе выпускались Рудольф Нуреев, Наташа Макарова, Никита Долгушин, Олег Виноградов. Мы участвовали в постановках Кировского театра. Спектакли кончались за полночь. Самое страшное, что питания у нас никакого не было. Мама давала мне на день два куска хлеба, намазанных маргарином или салом и посыпанных сахарным песком.

Как сложилась ваша жизнь после окончания училища?

Я уехал по распределению в Новосибирск, в оперный театр, в котором отработал двадцать лет. Там женился, родились сыновья. В тридцать восемь, как все балетные, вышел на пенсию. Продуктов в Новосибирске не было никаких, только по блату из-под прилавка. Я целенаправленно пошел работать в магазин грузчиком, чтобы кормить семью. Был каменщиком, инспектором в собесе, преподавал гимнастику, бальные танцы, аэробику. Потом мы с семьей вернулись в Ленинград.

Расскажите о вашей организации блокадников.

В мае будущего года отметим 25-летие общества «Жители блокадного Ленинграда». У нас 23 первичные организации и отделения в микрорайонах, по месту жительства. Это удобно, чтобы старым больным людям не нужно было ехать в центр.

С какими проблемами сегодня сталкиваются блокадники?

У некоторых есть предвзятое мнение, что дети блокады — не настоящие блокадники. Нам говорят, что мы были младенцами и ничего не понимали, что мы — «горшечники», то есть сидели во время войны на горшках. Невероятно обидно. Еще одна болевая точка — это похороны. В память о своих героических защитниках город мог бы взять на себя оплату ритуальных услуг для уходящих на тот свет блокадников. Я писал об этом и Валентине Матвиенко, и президенту Путину, но ответа не получил. Мы же не одномоментно все умираем. И город в состоянии, как мне кажется, включить эти расходы в бюджет.

Текст: Светлана Володина
Фото: Алексей Костромин