Светлана Кармалита

Правда, что в детстве вы едва не погибли в Бабьем Яру — киевском урочище, где нацисты расстреливали евреев?

Мама со мной на руках пошла провожать в Бабий Яр подругу-еврейку: ей не пришло в голову, что это проводы на тот свет. Мама — полурусская-полуполячка — была светленькая, очень хорошенькая, и немецкий офицер уже перед последним кордоном выбросил нас из этой адской очереди. Мама написала прекрасные воспоминания, но ни в какую не хочет их печатать, говорит: «Это только для вас». После войны мы переехали в Москву. В 1949 году, когда моего второго папу (а первый погиб на фронте в 1945-м) Александра Михайловича Борщаговского (я не называю его отчимом) заклеймили «театральным критиком — космополитом» (он-то точно был евреем) и отовсюду уволили, меня отправили обратно, к бабушке в Киев. Я вернулась только в 1953-м. У меня три родных города: Москва, Киев и Питер.

До брака с Германом вы хорошо знали Ленинград?

Была в нем всего один раз: папа возил смотреть «Идиота» в БДТ. Когда Лешка меня забрал, сорок четыре года тому назад, у меня все осталось в Москве: большие и разные компании, близкие друзья. Я жила в старом писательском доме у метро «Аэропорт». Когда входила в квартиру и включала лампу над тахтой, это был знак: можно приходить в гости. Одним из самых близких людей был Лева Копелев (видный литературовед и правозащитник. — Прим. ред.). Остальные — люди того же порядка, тех же интересов, и как-то я от них не отставала. У Леши была совершенно другая компания, но, прямо скажем, тоже сильно не дураки. Я приехала сюда, никого не зная.

У вас были проблемы из-за дружбы с диссидентами?

Однажды позвонил один из самых близких Лешиных друзей: «У нас только что закончился обыск». Телефон стоял напротив столовой, где в тот момент сидели Лешина мама и моя. Они прекрасно знали, что я привезла из Москвы книгу Милована Джиласа, югославского диссидента, а Джилас — это все-таки не литературный самиздат, о котором можно поспорить, а серьезная опасность. Когда мы с Лешкой куда-то ушли, они сварили рукопись в большой кастрюле и спустили в сортир. Я приехала в Москву и сказала Копелеву: «Лева, убей меня: твоя подруга, моя мама, сварила Джиласа». А вообще, проблем было много и не из-за дружбы. Помню смешную историю. Госкино смотрит «Двадцать дней без войны», потом они входят в кабинет министра, и первая прозвучавшая фраза была следующая: «Товарищи, обсудим размеры постигшей нас катастрофы».

«Я долго жила в атмосфере тотальной советской лжи и научилась ее опознавать»

В каком качестве вы, театровед, специалист по творчеству немецкого режиссера Пискатора, начали работать с Германом?

Что-то вроде помрежа: позвать, сбегать, привести. Но это была серьезная школа. В кино есть законы, которые, мне кажется, непреложны. Вот сейчас я встречаюсь с ребятами, которые работают не первый день, но могут себе позволить пройтись перед камерой. Чтобы я когда-либо прошла перед камерой, когда рядом стоит оператор и смотрит сцену (даже если он не глядит при этом в глазок), — это невероятно, за это убить можно.

На какой картине стало понятно, что вы с мужем, как это определил сам Герман, единый творческий организм?

Не знаю. Никогда не могу ответить на этот вопрос.

У вас есть любимый момент в процессе съемок?

Вот репетируется сцена, репетируется, и видишь, что все существует само по себе, все идет враздрызг. Но вдруг наступает какой-то момент, когда она вся сложилась, вся заиграла, запела, — это такое потрясающее ощущение!

Всех интересует, что сейчас происходит с «Трудно быть богом».

Мы берем то, что сделал Леша, — а он полностью смонтировал картину: отобрал дубли, сделал шумовое озвучивание. Но в момент, когда пришло время все это свести, как раньше говорили, на одну пленку, Леши не стало. И сейчас мы то, что он сделал, сводим. Это и вообще непросто, а мы к тому же очень боимся. Пробуем на вкус, на зуб, на глаз: не изменили ли что-нибудь важное? Чтобы успеть сделать титры, остался месяц.

До выхода в широкий прокат?

Я не знаю точно. Мы дружны с нашими продюсерами, очень их любим и уважаем. Предположительно картина выйдет осенью, в ноябре. Лешка, сын, в этом разбирается, а я нет. И не хочу.

Вы теперь на «Ленфильме» начальник. Комфортно себя чувствуете в этой роли?

Знаешь, у меня сейчас неприятная работа. Главный редактор (так звучит моя официальная должность на «Ленфильме») — это что-то вроде чиновника. Я долго жила в атмосфере тотальной советской лжи и научилась ее опознавать. Количество хвастовства, неправды, подлогов вокруг чрезвычайно велико. Страшная штука, когда кто-то сам себя убеждает внутри и начинает в свою ложь верить. Иногда приходится спорить — удовольствия мало, но что остается делать? Что касается кардинальных вопросов судьбы студии, я, хоть и председатель Общественного совета, не одна решения принимаю, а с коллегами. Они сейчас разъехались, вместе соберемся в сентябре.

Текст: Жанна Зарецкая
Фото: Guy Johansson
Визаж: Анна Жиманова