Доктор филологии, исследователь древнерусской письменности и старший научный сотрудник Пушкинского дома аутентичным слогом написал житие святого целителя XVI века — роман «Лавр», который получил премию «Большая книга» и сейчас переводится на несколько языков.
Как произошла ваша трансформация из филолога в писателя?
Мне это далось легко. Все же, когда человек идет на филфак, он делает это не случайно, вовсе не только потому, что хочет исследовать тексты. Очень многим это кажется путем в литературу: вот есть Литинститут, а есть и такой путь. Хотя всерьез, конечно, научить писательству нельзя, недаром большинство русских классиков такого рода заведений не оканчивали. Писательство — это явление не филологическое, а человеческое. Когда какое-то время исследуешь чужие тексты, то рано или поздно возникает вопрос: а могу ли я сочинить что-то свое? Могло не получиться. Как бывает нередко в текстах филологов, все ружья стреляют, но полета нет. Потому что нужен огонь, который зажигается далеко не всегда. У меня его долгое время не было, и я рад, что мне хватило вкуса в это время ничего не писать. Пока пишешь, нужно убить в себе филолога и плакать над происходящим всерьез. Иначе получится не художественная книга, а феномен стиля.
Получается, вы каждый раз убиваете в себе филолога. А что же потом? Его же надо как-то вернуть, чтобы наукой продолжать заниматься?
Это большая проблема, но у меня она облегчается тем, что я занимаюсь средневековой литературой. А это не литература в современном смысле слова. Это особый мир, который устроен совершенно по иным законом. Ее лучше называть не литературой, а письменностью или книжностью, поскольку у средневекового читателя был единственный критерий: правда или неправда. Поэтому нет и художественного вымысла, ведь он со средневековой точки зрения — ложь. Так что мне проще, это все равно что я занимался бы не филологией, а чем-то вовсе иным.
В «Лавре» используется и язык далекого прошлого, и современный. Вам это сложно далось?
Я не сразу на это решился, даже обсуждал с женой, которая тоже занимается древнерусской письменностью. Она сказала: попробуй написать так, как ты хочешь, с древнерусскими вкраплениями. Все же я на этом языке если не говорю, то читаю уже тридцать лет и могу создать текст на нем. Я старался брать лексику, общую для древнерусского языка и современного, но все равно существовала опасность китча и сюсюканья. Тогда я попытался расширить диапазон не только хронологически, но и стилистически и взять сленг, канцелярит, обсценную лексику, чтобы получился своего рода портрет русского языка во всех его стилях и временах.
Как переводить подобный роман на другие языки?
Да, «Лавр» сейчас активно переводится, на трех языках уже вышел из печати, но у меня, конечно, были опасения на этот счет. Потому что переводчик, получается, должен хорошо знать и русскую, и собственную архаику, да к тому же в разных языках архаика играет разную роль. Приведу пример. Вот вышел сербский перевод. Мы много работали с переводчицей Радмилой Мечанин, она мне писала, консультировалась. Мне поначалу казалось, что уж на сербский перевести проще простого, потому что существует общая церковнославянская стихия. Оказалось — нет! В сербском архаика стоит к современному языку гораздо ближе, чем в русском, потому что в условиях турецкого ига язык был законсервирован, вопрос его сохранения был вопросом сохранения народа. Чего не было у нас: в России языком пользовались вольно и ни в чем себе не отказывали, ни в каких заимствованиях. Вообще, перевод — это такое тонкое дело. Автор если и может вмешиваться, то очень осторожно, потому что переводчик, по сути, создает новое произведение на другом языке, а у каждого языка свои законы. Что касается английского перевода, который сейчас осуществляется, то его делает американский специалист Лиза Хайдон. Я прочитал фрагмент, и мне показалось, что она очень дликатно перевела русскую архаику архаикой английской, использовав язык старых переводов Библии и духовных сказаний.
Действительно, ведь в английском языке Чосер или тем более Шекспир куда ближе к современности, а может, современность ближе к ним, чем русский язык — к текстам XV–XVI века, с которыми вы работаете.
Точно, когда я читал Шекспира, то был поражен, у него ведь первоклассный английский юмор, понятный по сию пору, тогда как древнерусский юмор — нечто совершенно другое по отношению к современности. Вообще, юмор — довольно позднее явление на Руси, в русском Средневековье существовало четкое разделение на добро и зло. И когда на Русь попадают фацеции — ну, считай, анекдоты, то их поначалу не очень понимают, так как непонятно, кто хороший, а кто плохой в этой истории. Их даже дописывают, чтобы было ясно.
Русский и сегодня стремительно меняется: учителя говорят, что нынешние школьники уже с трудом воспринимают не только литературу XVIII века, Державина, Ломоносова, но и классику золотого века. У них языковой барьер с Пушкиным, Лермонтовым, даже с Толстым намечается.
Это есть, но это нужно воспринимать как естественный ход вещей. Я тоже наблюдал, как для поколения моей дочери даже великие тексты XIX века начали становиться архаикой. При том что иные дети много читают, но читают именно современную прозу: для того чтобы сопереживать, нужно понимать язык и реалии. Я ужаснулся: как, Пушкин — и современному школьнику уже не совсем понятен? Но развитие человека предполагает движение, ничего тут не сделаешь. Роль современной литературы, таким образом, еще и в том, что она может стать трамплином для восприятия более ранних текстов, многие из которых на порядок выше. Средневековье, кстати, в этом плане совершенно отличается от нашего времени: тогда тексты не устаревали. Под одной обложкой могли существовать тексты с разницей в тысячу лет, и никому они не казались устаревшими. Но, на мой взгляд, сейчас очень необычный момент в мировой культуре: наступает постмодерн, который нельзя путать с постмодернизмом. На мой взгляд, это будет эпоха, перекликающаяся со Средневековьем. Сейчас мы видим, как литературные тексты не отрицают старые, а инкорпорируют их, как это было именно в Средние века. То есть сейчас мы на границе времени, когда тексты перестанут устаревать, они будут восприниматься как есть. Смена типа культуры — это тектонический сдвиг. Бердяев в свое время писал о дневных и ночных эпохах, первые — рывок, экспансия, вторые — осмысление и собирание сил. Не исключено, что у нас и наступает очередная ночная эпоха, но этого не надо бояться, ведь ночные эпохи по-своему глубже.
Текст: Наталия Курчатова
Фото: Петр Титаренко
Стиль: Вадим Ксенодохов
Благодарим лофт Contour (пр. Кима, 6) за помощь в организации съемки
Костюм Hugo Boss (ДЛТ), сорочка Van laack (Boscofamily)
Комментарии (1)