Роман с опозданиями

Федор Павлов-Андреевич – в числе главных героев своего поколения.  К тридцати годам сын писательницы Людмилы Петрушевской побывал и телеведущим, и театральным режиссером, основал пиар-агентство, много путешествовал и писал об этом в глянцевых журналах. Теперь его жизненный опыт сконцентрирован в дебютной книге – экзистенциальном «Романе с опозданиями» о том, как, постоянно опаздывая, объехать весь мир.
Открылась форточка, и задуло. Это был ветер, который звал улететь далеко. Я залез на антресоль, вынул оттуда ту самую вещь, сложил в ту самую вещь много всего ненужного и лег на два часа поспать. Кому когда-нибудь перед дорогой удавалось поспать дольше трех часов, тот не человек, а робот. Люди не спят перед дорогой, это роботы все делают по расчету, а люди так не могут. Люди перед дорогой зависают в танцах вокруг шкафа, ритуальных ночных сборах, делают чемодан (фр. faire la valise), не смотрят время (англ. watch the time) и ложатся поспать только так, для порядка. Доктор Майя Израилевна, любимый мудрец моей мамы, самый невероятный врач на свете, говорила: «Главное – уснуть. Остальное неважно». Майи Израилевны давно нет, а я, ложась спать на полчаса перед улетом, повторяю за ней: главное – уснуть, главное – уснуть, главное.

И почему на эти самолеты всегда так просто опоздать? И почему они всегда так рано утром?
***
Я часто сплю сложив руки на груди крестом. (Моя бывшая девушка, красавица кореяночка, всегда говорила, видя меня спящим с руками на груди: ну вот, Федян опять дал мертвеца.) А я это не специально. Мне так ловко. Ну и вот в самолете всегда немного стыдно за такое, люди могут неизвестно что подумать, так что я всегда укрываюсь пледом по горло (а под ним эти таким образом сложенные руки). В Emirates, у которых, как считается, лучший бизнес-класс на свете, дают такие большие пледы, что мне на мои 191 см хватает даже одного пледа. На других авиалиниях приходится брать два. А еще там дают очень большие и милые очки (закрывают поллица) и отличные теплейшие носки. Ну и тут я обычно достаю из рюкзака разные путешественные темы, надуваю две подушки, одну под голову, одну под спину, и в таком мегаоснащенном виде я пишу и пишу что-то в лэптоп, пока внезапно не распахиваю глаза, а в мониторе уже 128 тыс. букв «ы» (почему же именно «ы» и сколько это я, интересно, проспал?), – значит, я пальцем во сне нажал кнопку «ы» и упорно держал, пока не проснулся.
Можно попробовать истолковать по Фройду.

Тогда я обращаю ноутбук в спящий режим, убираю его под кроватное кресло, выключаю прикроватную лампу и сплю. Иногда в самолетном сне я вижу все те места, в которых я был когда-то счастлив. Потому что у одного женского поэта сказано: «счастье / всегда в будущем / хотя / это чаще прошлое / правда счастье случается / и в настоящем / краткое / и время от времени». А еще про счастье известно, что оно никогда не там же. Как бомба – всякий раз в новое место. Поэтому я так много летаю на самолетах.
***

В г. Нюёкре, в аэропорту имени убитого президента, есть такой рейс в пять утра. Он один улетает в пять утра, и им улетают специальные люди. Это рейс Нюёкр – Сан-Сальвадор. Лететь пять часов всего. А я до того никогда не был в Латинской Америке. Я лечу сегодня один и вот в полном одиночестве прохожу через строй женщин-ночь и женщин-какао (они работают досмотрщиками на фильтрационных постах по пути к самолету, обыскивая своими сильными руками всех пассажиров всех полов без исключения, – пока обыскивают и роются в рюкзаке, нельзя ни в коем случае шутить, а то сразу арестуют: оказывается, когда пассажиры шутят по поводу бомб в своих ноутбуках, они сразу вызывают наряд американского ОМОНа, и бывали несчастные случаи) и улыбаюсь им как идиот. И вот уже на пятом фильтр-посту я вдруг обнаруживаю, что теперь меня зовут Гулливером. Я захожу в самолет первым, сажусь в первый ряд, но что-то заставляет меня немедленно подняться и дальше стоять в изумлении: мимо меня один за другим проходят 289 пассажиров ростом мне в лучшем случае по живот. Они проходят быстро, немного суетятся, громко и супербыстро говорят друг другу отрывистые вещи на испанском, полном поэзии (в Латинской Америке все любят стихи, там самые большие поэтические фестивали испанского мира), задевают меня своими сумками и очень торопятся.

Первое счастье
В результате я уже очень люблю этот народ и четко фиксирую в голове стоп-кадр: багажно-пассажирское дефиле сальвадорцев, протекающее мимо меня, со всеми своими животами, с маленькими пухлыми ninos в охапке (ninos вопят каждый как пять «скорых помощей»), с почти челночными сумками, ну и при этом с такой немыслимой любовью, рассеянной вокруг них в воздухе, что вот они – как это получается? – заставляют меня испытывать счастье чужака, наблюдающего совершенно чужую жизнь изнутри этой жизни, счастье и любовь к ним ко всем, елки-палки.
Во всем самолете я был один, совсем один, не латинос.

Поэтому вот счастье – чувствовать себя таким большим и нескладывающимся. Счастье понимать, что ты можешь им помочь, их утешить, защитить, если, может быть, попросят. Но нет. Сальвадорцы пугаются моей привязанности, мой испанский им не слишком понятен, ну и тогда я оседаю на свое место – 1А (window seat), а через пять часов тревожного гулливерского сна я обнаруживаю самолет среди таких же невысоких и коренастых, как сальвадорцы, деревьев (это называется сельва, простите, или как?), и мне пора выходить, аэропорт г. Сан-Сальвадора, приехали.

И тогда Никарагуа
Чтобы попасть в Сан-Хуан-дель-Сюр, надо облететь целый ряд ненужных городов. Нюёкр и Сан-Сальвадор, это сначала. Манагуа, это потом. Причем никарагуанцы говорят «Манауа» и «Никарауа» и потом кричат: ке пасооо?!* /* Que passooo?! – «Ну чеее таааам?» (исп., лат.-амер.)/ (Настоящие испанцы, когда такое слышат, кривятся.) А по улице моей любимой супердеревни Сан-Хуан-дель-Сюр (надо ее переименовать в Сан-Хуан-дель-Серф, из-за мощного серферского уклона) все время ездит всех заколебавшая рекламная машина. Ее водит Хулио, и Хулио, надо сказать, тоже всех заколебал – вместе со своей уродской музыкой и совершенно идиотской улыбкой. В общем, Хулио, конечно, не виноват. У него просто такая работа, рекламировать свою дискотеку. Но мы, коренное население Сан-Хуан-дель-Серфа, при виде Хулио и его ужасной машины сразу затыкаем уши таким широким движением – обязательно чтоб он видел, как мы их затыкаем. Он выезжает из-за угла Первой улицы (у него на маршруте три деревни, Сан-Хуан последняя, и улицы в нашей деревне, их три, называются по номерам) и врубает погромче свой уродский реггетон (ведь знает, гадина, что мы тут реггетон не переносим). Мы в этот момент сидим с Эухенио в серф-шопе и тихонько курим. Должны прийти какие-то австралийцы, взять у нас доски на три дня и подогреть нас деньгами, а то сегодня вечером не будет танцев, а ведь хочется, и ведь приехали немецкие серферши, есть шанс бурного веселья, а денег полный ноль. В общем, гад Хулио специально притормаживает перед нашим серф-шопом, медленно закуривает, держа при этом обе руки на своем ободранном руле, мы в этот момент оба достаем свои мобильные, начинаем отчаянно эсэмэситься, и на наших загорелых телах (мы днем не носим верх, только серферские шорты) напрягаются все-превсе мускулы: нам трудно сдерживаться, клянусь, еще немного, и Хулио получит в лицо, – но, поймав нашу злую волну, он едет дальше, рекламировать свою придурочную дискотеку в Гранаде, откуда он родом, мы не любим гранадских, иногда мы с ними деремся. Да, мы с Эухенио ненавидим реггетон, и да, мы любим Боба Марли, мы тут, в нашей деревне, – другие.

Но мы не одни. Нас тут много, растаманов, – особенно среди диких серферов, которые ездят гонять на Парадайз-бич, где только в этом году на Пеликаньих скалах разбились два парня. И почему-то это не были мы с Эухенио.

Второе счастье
Короче, вот счастье этого русского парня: смотреть за тем, как мы с Эухенио сидим в своем серф-шопе, тихонько курим, ждем австралийцев с денежным подогревом, заткнув уши, и как Хулио из-за этого бесится в своей бездарной рекламной машине. Да, счастье.
Ну, или, по крайней мере, этому русскому парню так кажется. А потом мы берем его к Пеликаньим скалам, парень едет в нашей раздолбанной «тойоте» с открытым кузовом (собственно, парень едет в кузове, держась руками за бортики на ухабах), потому что Эухенио взял в кабину беременную Лолу, жену сумасшедшего Серхио, и у Лолы еще на коленях пятилетний сынок. В общем, этот русский там, в кузове, не в силах даже моргнуть, время от времени орет что-то по-русски, он даже бросил оба своих мобильных телефона (все равно у Пеликаньих скал никакие телефоны не ловят), а когда он с доской заходил в воду у Пеликаньих скал, то мы поняли, что парню повезет: ведь мимо летел Антонио, наш серый друг с крыльями.

И тогда пеликаны
Пеликаны не очень часто летают мимо. После того как отец сумасшедшего Серхио пострелял пятерых, которые прилетали сюда вить гнезда, они больше не суются в Пеликаньи скалы. Так что этому русскому повезло. Мимо пролетел Антонио (а Антонио – последний пеликан на местности, и только месяц назад к нему прилетела подруга, есть шанс, что они тут останутся, тем более что отец сумасшедшего Серхио умер два месяца назад от белой горячки), и русский тут же словил такую волну, что мы ахнули.

Третье счастье
А потом большой серый Антонио сел на воду, и через пять минут к нему прилетела подруга, чуть более темная цветом (у пеликанов так), и они стали целоваться. Мы с Эухенио тут же устроили танцы радости на песке и орали так, что старый Педро прибежал и стал на нас орать, что мы ему французов спугнули, те сделали большой заказ и свалили. Мы подняли Педро и стали подбрасывать его в воздух.
Пеликаны вернулись, Педро, ке пасооооо!!!
А подругу Антонио мы назвали в честь Педро, Педритой. Хотя такого женского имени и нет в Никарауа.

И тогда Нюёкр
Когда на обратном пути меня забуравило в Нюёкр, там бушевал дикий ураган. На тридцать седьмом этаже моей гостиницы была гро- мовая тишина, и только время от времени ветер бил кулаком в спину Four Seasons, но такому дому от такого ветра только щекотно – никто ничего не понял, никто не услышал ветреной ярости. Ни сидевшая на сорок пятом этаже в своем суите Шерон Стоун, которую визажист Джонни-кореец мазал каким-то новым стягивающим кремом перед рекламной съемкой (Шерон только что вернулась с шопинга и в лифте, на скорости сто этажей в минуту, уронила большую сумку с китайским сервизом, сервиз разбился, Шерон высаживалась за разбитый сервиз на Джонни-корейце, Джонни молчал, сузив еще сильнее свои узкие глаза и потряхивая своими длинными нечесаными волосами; Джонни – почти единственный визажист на свете, который любит женщин, а не мужчин, и всегда молчит, за это только ему разрешено делать Шерон, и он хорошо ее делает). Ни спрятавшаяся пятнадцатью этажами ниже Кейт Мосс, тихо рыдавшая в подушку в гостиной, потому что подлый рокер опять в бухом виде поговорил с журналистами и теперь опять все обложки, и снова все фотографии, и снова звонит агент из Лондона и интересуется, не хочет ли она засадить опровержение. Не хочет. У нее вот – подушка, и вот – слезы, а все остальное пусть сейчас немедленно горит огнем. Ни я, прижавшийся носом к стеклу тридцать седьмого этажа. Ливень завивался вокруг Манхэттена, рисуя свои ливневые узоры на всем пространстве от Таймс-сквер до Даунтауна, и я не мог отлепить нос от окна, пока в дверь не позвонили. И тогда я помчался по коридорам – изо всех сил, потому что бежать было далеко (тут можно ездить по номеру на маунтин-байке и даже исполнять трюки, есть место).

Четвертое счастье
Я знал, кто стоит за дверью, и кого я буду сейчас целовать всю оставшуюся вечность, и кто писал мне каждый раз в шесть утра эсэмэс, от которых хотелось подпрыгнуть и пробить головой потолок, и чей запах я сейчас услышу через дверь и специально не буду открывать еще мгновение, чтоб резиново растянуть это время, чтоб услышать, как она там, за дверью, дышит, и успеть запомнить, как это как это как это – мокрые волосы, мокрые ресницы, мокрые глаза, ну, здравствуй.

И тогда Сингапур
Восемнадцать часов – и все тут. Некоторые нюёкрцы, которым повезло жить в Сингапуре, считают, что это как будто пробуравить землю насквозь. За восемнадцать часов можно: выспаться, написать большой текст, съесть два обеда и сколько-то еще завтраков, можно познакомиться с прекрасной сингапуркой (я опять лечу Emirates, у них летают сингапурки, по две на каждый рейс, потому что известно, что в Сингапуре умеют выращивать самых красивых стюардесс). И, прилетев, я сбиваю с ног свою сербскую подругу Вишню, уехавшую из Москвы в Сингапур три года назад за своим нефтяным мужем Миславом, и Вишня поражена: «Феджа, ты такой красавэц, зажигаешь! Пришел в Сингапур на самолетом восемнадесять часов, долгий самолет, и зажигаешь!» (У сербов нет слова «приехал», только «пришел».) А я и правда не могу стоять на месте, и успокаивает меня только близость мисс Стеллы: впереди – два часа немыслимого счастья в руках у этой знаменитой мисс, к которой я еще из Нюёкра по телефону записался.

Пятое счастье
Мисс Стелла практикует счастье в Amrita Spa, про которое сингапурские экспаты (австралийцы, англичане, французы, немцы, но больше всего почему-то американцы) знают, что оттуда бывает сложновато уйти. Мисс Стелла спрашивает тихо и как бы покорно: are you tired, sir? Да, я устал, мисс Стелла, и я хочу, чтобы вы завернули меня во все, что у вас тут есть для заворачивания, и обязательно нашли у меня под лопаткой ту волшебную точку, от которой я буду еще десять дней летать на ходу, и разыскали на моей голове то место, к которому вы обычно подносите вашу золотую иглу – и тут же исчезают все плохие мысли, а все хорошие водят хоровод.
Вечером я сижу на берегу какой-то неважной реки. У нее есть имя, но его не помнит даже хозяин кафе, в котором я сижу, так что мне не стыдно не знать имени этой реки. На одном берегу со мной, кроме моих любимцев Вишни, Мислава и десяти других югославов, главные модники Сингапура. Австралийцы, англичане, французы, но и китайцы, и малайцы, и индийцы, всех поровну, и это, конечно, демократия. Пьют хитрые коктейли, сидят на неудобных стульях и пластмассовых диванах производства Филиппа Старка, шумят, ну, немного танцуют, играет диджей-индиец. На том берегу неважной реки – тишина, глухомань, жилые дома.

К вопросу о том, что сингапурцы считают себя самыми счастливыми людьми на свете. Но у них в домах горят лампы дневного света! Раз, два, три – я насчитываю двадцать окон в доме напротив, где около одиннадцати вечера еще не спят люди, и эти окна выбелены галогеном, типичный привет из романа Замятина «Мы». (У Замятина люди помечались номерами и жили в ячейках.)
Но счастье тут, на этом берегу. Через два часа мои балканцы по старой московской привычке выкидывают стопки в реку, Вишня исполняет коронный танец на столе, остальные сингапурцы присоединяются, а в три часа ночи я в одиночестве ловлю лунную тень от 72-этажного здания Raffles Plaza, главного дома Сингапура, я иду домой, и мне хорошо – но только мешают какие-то звуки.

Ужасные все-таки они птицы, эти павлины. Так вопила моя покойная кошка Муфта, и тогда я понимал: да, это крик отчаяния, ведь за дверью квартиры есть мир, полный котов и марта, и эта дверь наглухо закрыта, так что остается только издавать такие вот утробные звуки. Но когда кричат павлины, деваться некуда. Непонятно, первое, зачем так громко. И второе, какую цель они преследуют этими криками. Хотят дать понять человеку, кто здесь главный? Ладно орут, но еще рушить расписание фуникулеров (которые возят туристов из Сингапура на Сентозу, десять минут дороги над небоскребами, портом и морем), гадят в бассейны с золотыми рыбками, теряют свои драные перья в лобби пятизведочных отелей, и никто не ставит им преград! Как коровы в Индии, сингапурские павлины обнаглели от безнаказанности. Поэтому и орут. Но я не затыкаю уши, как Эухенио при виде машины Хулио. Ведь это, может быть, просто такая песня счастья у них. И ведь не каждому же должно нравиться чужое счастье.

Автор
Федора Павлова-Андреевича не случайно называют «человек-мотор» и сравнивают с разносторонним гением Возрождения Леонардо да Винчи. Он и телеведущий, известный по передачам «До шестнадцати и старше», «Марафон 15», «Яппи», и журналист, руководивший еженедельником «Молоток», издатель журналов «Квадрат» и «Не спать», постановщик шести спектаклей, опытный серфингист, художник с пятью персональными выставками в разных странах, а также президент рекламного агентства «Марка: ff». Его литературная премьера – «Роман с опозданиями» – запомнится снайперски точными определениями и замысловатостью образов в духе классика магического реализма Габриэля Гарсиа Маркеса. Это причудливая проза о том, что только жизнь не по расписанию позволит увидеть мир не таким, каким описывают его в путеводителях. «Эта книга – первая в истории литературы попытка угнетаемого меньшинства вечно опаздывающих найти в опозданиях поэзию, показать миру, что у этого меньшинства тоже есть свои невидимые миру слезы и некоторые из них, застывая, обращаются в хрусталь, – но кто это видит, кто?»