Как ни странно, никто в городе Депардье не ждал. Ну не было ни в одной тусовке разговора: вот приехал бы к нам! Брезгливые слухи о его буйном, скажем так, поведении, бесконечные аварии, над которыми уже пошутил и сам столетний кинематограф (помните кадр из фильма "Актеры" Бертрана Блие, где наш герой буквально врубается башкой в рекламный щит – не справился с мотоциклом?), сплетни о скандалах с сыном, бешеный темперамент на экране – все казалось чрезмерным, а потому неприличным и едва ли не опасным. То ли дело, предположим, сладкоголосый толстяк Паваротти. Или узкий любезный Файнс…
Но когда пронесся слух о визите Депардье, город встрепенулся. Дамы с полувековым стажем выживания, помнящие душку Депардье периода "Вальсирующих", сохранившие остатки гуманитарной части мозга так называемые деловые, мамаши балдеющих от Депардье малолеток, просто киноманы – просто любящие этого великого артиста… все захотели взглянуть и убедиться.
И хотя ради него в итоге набился бы и стадион, взглянуть можно было в двух довольно-таки закрытых местах. В актовом зале Университета, где чтением отрывков из Пушкина, Блока, Достоевского, Дюма (О! – подумали эстеты) артист закрывал коллоквиум "Диалог Санкт-Петербург – Париж: от Дидро до наших дней", посвященный десятилетию французского Университетского колледжа, и куда он был приглашен своим другом литератором Мареком Хальтером, патроном этого колледжа и комиссаром по празднованию нашего трехсотлетия. А также, купив билет в Дом кино, где по инициативе радио "Европа Плюс" артист представил фильм "Чти отца своего", режиссер которого Якоб Бергер ухитрился заманить в свой дебют сразу обоих Депардье – отца Жерара и сына Гийома.
Судя по всему, Депардье-старший приехать хотел (может, еще и потому, что выступил сопродюсером фильма, а русский рынок потенциально обширен): на 13 мая была назначена забастовка летчиков во Франции – так он заранее договорился лететь со своими друзьями из Брюсселя. (Хозяйка самолета, приглашенная на сцену Дома кино, была ослепительной, а хозяин… кто ж говорит о плотненьких лысоватых мужчинах, которых полно во всех странах?)
Приземлившись благополучно, господин Депардье, как был, в матерчатой узковатой даже светлой курточке отправился в Мраморный дворец на обед, который давал посол Франции в России господин Клод Бланшмезон. Разумеется, добраться после обеда до Манежной площади, допустим, на излюбленном виде транспорта – мотоцикле, артист уже бы не смог. Вид его был даже каким-то слегка растерянным – в тот момент, когда в фойе Дома кино случилась, натурально, давка: фото- и телекорреспонденты готовы были проглотить этого оказавшегося вовсе не огромным человека, само рокочущее имя которого предполагает сравнение не то с природной катастрофой, не то со зверской мощью; в ногах у людей с камерами путались любители автографов. Охолонув пять минут в кабинете директора Дома кино, выпив воды, Депардье вышел на сцену под громовую овацию – совершенно радостную, искреннюю и дружескую. Такого свойского кавалера ордена Почетного легиона, такой близкой звезды мы еще, пожалуй, не видали. И речь его была замечательна: – Санкт-Петербуг, добрый вечер, дамы и господа. Я знаю Петербург только по книгам Достоевского, который для меня остается самым великим российским автором. Даже если я знаю, что мою любовь к нему разделяют в России далеко не все. Но для меня он – как Бальзак для французов. Талант очень многие отвергают, очень многие его не признают. Вот как это делал Владимир Высоцкий, у которого был свой собственный способ демонстрировать талант, – и он умер.
Вероятно, имелось в виду следующее: Высоцкий тоже, как Достоевский, был выдающийся талант, неудобный и неприятный многим вокруг в своем выражении. После фразы о Высоцком Депардье вдруг буквально зарычал, будто Владимир Семенович, а гендиректор радио "Европа Плюс" Александр Полесицкий, который взял на себя труд перевода и замечательно улавливал непростой смысл произносимых артистом слов, тут сказал: "Вот так он счастлив быть здесь". Затем Депардье продолжил уже нормальным голосом: – Я увидел много людей в Петербурге, он – перекресток всех встреч. Перекресток всех поэтов. Всех прекрасных женщин. (Аплодисменты зала, сам смеется.) Не только женщин, но и архитектуры в целом – как все здесь хорошо построено. Здесь есть все цвета. Это цвета, которые предвосхищают будущее, которые предвосхищают смешение рас. Мне кажется, у вас есть что-то очень сильное. Что-то такое очень мощное, что мне хотелось бы с вами разделить.
Вы сегодня посмотрите фильм, на мой взгляд, довольно странный. Но если вы по-настоящему любите кино, то, наверное, такое и нужно делать. Это фильм, в котором как бы перемешиваются мой сын и я. Но это фильм режиссера, у которого была та же самая проблема со своим отцом. Мне кажется, что я… в общем, сыграл, как мог. Не знаю, великий ли это фильм. Но я думаю, это фильм, который нужно было сделать. Я думаю, вы найдете удовольствие в нем. Вы, наверное, когда будете его смотреть, почувствуете, поймете, как это сложно, как это хрупко – быть матерью, быть отцом и понимать, что со стороны детей могут быть суждения совершенно другие, противоположные тому, что ощущаете вы сами. Но остается все равно вещь высшая – высшая вещь, как в любой великой литературе: за всем этим есть самое главное – есть любовь. О восторге зала говорить излишне; сам Депардье провел остаток вечера в ресторане "Палкинъ". А на следующий день отправился, по законам контрапункта и бизнеса, в Морской порт. Где договаривался, по сведениям из осведомленного источника, о транспортировке своего вина и своих, кажется, колбас. Кроме того, посетил Сенную площадь, где обозрел основание Башни мира – подарка нашему городу, преподносимому как раз тщанием Марека Хальтера; подарок еще в середине мая вызывал ожесточенные споры – настолько, что Хальтер, очевидно, попросил Депардье отозваться благосклонно об этой затее в присутствии прессы, что и было исполнено вечером в Университете. Поразило определение артистом Сенной как совершенно гипнотизирующего места: Достоевский и впрямь его любимый писатель.
В шесть двадцать Жерар Депардье в обычном темно-синем костюме, в голубой рубашке, расстегнутой до середины груди, в очках с простой пластмассовой оправой, взгляд поверх, держа в руках несколько скрепленных листов бумаги с текстом, после приветственных аплодисментов и слов произнес: "Александ Пушкин", переводчик сказал "Александр Пушкин", зал грохнул от хохота – и пошло "Люблю тебя, Петра творенье…" на чистом французском языке. А потом еще Пушкин. Блок. Александр Дюма-отец. Ну и фрагмент из Марека Хальтера. Что-то Депардье комментировал. На хорах, куда загнали прессу, было почти ни слова перевода не разобрать. Он читал так, что речь его казалась понятной: ничего актерского. Будто он – автор этих слов. Он присвоил эти тексты, и присвоил по праву. На большом экране хорошо были видны глаза. Наши первые лица редко нынче обладают (владеют?) таким спокойным, достойным и, простите, умным взглядом. Читал двадцать минут.
Затем отвечал на вопросы студентов, преподавателей, журналистов и, не без того, одной экзальтированной дамы. Все вместе заняло два академических часа: внимание, хохот, аплодисменты, голоса из раций охранников. Он даже пел! – что-то среднее между шансоном и эстрадой, ну, как это делают французы. И ни одного формального или заученного ответа (к чему мы уже давно привыкли), ничего высокомерного или равнодушного. То, что мне удалось разобрать, – читайте рядом, не пожалеете, узнаете нового для себя Депардье.
Ужин в "Зове Ильича" завершил пребывание артиста в Петербурге. Несколько минут поговорил с губернатором. Был "принят в пионеры". Увидел огромный торт, приготовленный поваром-соотечественником. И расслабился – прилично. Примерно в половине одиннадцатого Депардье удалился, и все закончилось. Следующая встреча с ним нас ждет (креатив и организация Первого канала) в очередной серии "Убойной силы", которую в дни Каннского фестиваля снял Сергей Снежкин. Герои Хабенского, Федорцова и Тютрюмова рванули на Лазурный берег, чтобы задержать продюсера, организовавшего убийство. Вернее, бандюгана, финансировавшего фильм. Плахову и Рогову, ясное дело, понадобится помощь местных коллег – так они встретятся с комиссаром полиции Канн. Депардье согласился: "потому что я русских люблю". И потому что иногда он делает что-то "просто так". А предложи ему кто-то Митю Карамазова!..
Но когда пронесся слух о визите Депардье, город встрепенулся. Дамы с полувековым стажем выживания, помнящие душку Депардье периода "Вальсирующих", сохранившие остатки гуманитарной части мозга так называемые деловые, мамаши балдеющих от Депардье малолеток, просто киноманы – просто любящие этого великого артиста… все захотели взглянуть и убедиться.
И хотя ради него в итоге набился бы и стадион, взглянуть можно было в двух довольно-таки закрытых местах. В актовом зале Университета, где чтением отрывков из Пушкина, Блока, Достоевского, Дюма (О! – подумали эстеты) артист закрывал коллоквиум "Диалог Санкт-Петербург – Париж: от Дидро до наших дней", посвященный десятилетию французского Университетского колледжа, и куда он был приглашен своим другом литератором Мареком Хальтером, патроном этого колледжа и комиссаром по празднованию нашего трехсотлетия. А также, купив билет в Дом кино, где по инициативе радио "Европа Плюс" артист представил фильм "Чти отца своего", режиссер которого Якоб Бергер ухитрился заманить в свой дебют сразу обоих Депардье – отца Жерара и сына Гийома.
Судя по всему, Депардье-старший приехать хотел (может, еще и потому, что выступил сопродюсером фильма, а русский рынок потенциально обширен): на 13 мая была назначена забастовка летчиков во Франции – так он заранее договорился лететь со своими друзьями из Брюсселя. (Хозяйка самолета, приглашенная на сцену Дома кино, была ослепительной, а хозяин… кто ж говорит о плотненьких лысоватых мужчинах, которых полно во всех странах?)
Приземлившись благополучно, господин Депардье, как был, в матерчатой узковатой даже светлой курточке отправился в Мраморный дворец на обед, который давал посол Франции в России господин Клод Бланшмезон. Разумеется, добраться после обеда до Манежной площади, допустим, на излюбленном виде транспорта – мотоцикле, артист уже бы не смог. Вид его был даже каким-то слегка растерянным – в тот момент, когда в фойе Дома кино случилась, натурально, давка: фото- и телекорреспонденты готовы были проглотить этого оказавшегося вовсе не огромным человека, само рокочущее имя которого предполагает сравнение не то с природной катастрофой, не то со зверской мощью; в ногах у людей с камерами путались любители автографов. Охолонув пять минут в кабинете директора Дома кино, выпив воды, Депардье вышел на сцену под громовую овацию – совершенно радостную, искреннюю и дружескую. Такого свойского кавалера ордена Почетного легиона, такой близкой звезды мы еще, пожалуй, не видали. И речь его была замечательна: – Санкт-Петербуг, добрый вечер, дамы и господа. Я знаю Петербург только по книгам Достоевского, который для меня остается самым великим российским автором. Даже если я знаю, что мою любовь к нему разделяют в России далеко не все. Но для меня он – как Бальзак для французов. Талант очень многие отвергают, очень многие его не признают. Вот как это делал Владимир Высоцкий, у которого был свой собственный способ демонстрировать талант, – и он умер.
Вероятно, имелось в виду следующее: Высоцкий тоже, как Достоевский, был выдающийся талант, неудобный и неприятный многим вокруг в своем выражении. После фразы о Высоцком Депардье вдруг буквально зарычал, будто Владимир Семенович, а гендиректор радио "Европа Плюс" Александр Полесицкий, который взял на себя труд перевода и замечательно улавливал непростой смысл произносимых артистом слов, тут сказал: "Вот так он счастлив быть здесь". Затем Депардье продолжил уже нормальным голосом: – Я увидел много людей в Петербурге, он – перекресток всех встреч. Перекресток всех поэтов. Всех прекрасных женщин. (Аплодисменты зала, сам смеется.) Не только женщин, но и архитектуры в целом – как все здесь хорошо построено. Здесь есть все цвета. Это цвета, которые предвосхищают будущее, которые предвосхищают смешение рас. Мне кажется, у вас есть что-то очень сильное. Что-то такое очень мощное, что мне хотелось бы с вами разделить.
Вы сегодня посмотрите фильм, на мой взгляд, довольно странный. Но если вы по-настоящему любите кино, то, наверное, такое и нужно делать. Это фильм, в котором как бы перемешиваются мой сын и я. Но это фильм режиссера, у которого была та же самая проблема со своим отцом. Мне кажется, что я… в общем, сыграл, как мог. Не знаю, великий ли это фильм. Но я думаю, это фильм, который нужно было сделать. Я думаю, вы найдете удовольствие в нем. Вы, наверное, когда будете его смотреть, почувствуете, поймете, как это сложно, как это хрупко – быть матерью, быть отцом и понимать, что со стороны детей могут быть суждения совершенно другие, противоположные тому, что ощущаете вы сами. Но остается все равно вещь высшая – высшая вещь, как в любой великой литературе: за всем этим есть самое главное – есть любовь. О восторге зала говорить излишне; сам Депардье провел остаток вечера в ресторане "Палкинъ". А на следующий день отправился, по законам контрапункта и бизнеса, в Морской порт. Где договаривался, по сведениям из осведомленного источника, о транспортировке своего вина и своих, кажется, колбас. Кроме того, посетил Сенную площадь, где обозрел основание Башни мира – подарка нашему городу, преподносимому как раз тщанием Марека Хальтера; подарок еще в середине мая вызывал ожесточенные споры – настолько, что Хальтер, очевидно, попросил Депардье отозваться благосклонно об этой затее в присутствии прессы, что и было исполнено вечером в Университете. Поразило определение артистом Сенной как совершенно гипнотизирующего места: Достоевский и впрямь его любимый писатель.
В шесть двадцать Жерар Депардье в обычном темно-синем костюме, в голубой рубашке, расстегнутой до середины груди, в очках с простой пластмассовой оправой, взгляд поверх, держа в руках несколько скрепленных листов бумаги с текстом, после приветственных аплодисментов и слов произнес: "Александ Пушкин", переводчик сказал "Александр Пушкин", зал грохнул от хохота – и пошло "Люблю тебя, Петра творенье…" на чистом французском языке. А потом еще Пушкин. Блок. Александр Дюма-отец. Ну и фрагмент из Марека Хальтера. Что-то Депардье комментировал. На хорах, куда загнали прессу, было почти ни слова перевода не разобрать. Он читал так, что речь его казалась понятной: ничего актерского. Будто он – автор этих слов. Он присвоил эти тексты, и присвоил по праву. На большом экране хорошо были видны глаза. Наши первые лица редко нынче обладают (владеют?) таким спокойным, достойным и, простите, умным взглядом. Читал двадцать минут.
Затем отвечал на вопросы студентов, преподавателей, журналистов и, не без того, одной экзальтированной дамы. Все вместе заняло два академических часа: внимание, хохот, аплодисменты, голоса из раций охранников. Он даже пел! – что-то среднее между шансоном и эстрадой, ну, как это делают французы. И ни одного формального или заученного ответа (к чему мы уже давно привыкли), ничего высокомерного или равнодушного. То, что мне удалось разобрать, – читайте рядом, не пожалеете, узнаете нового для себя Депардье.
Ужин в "Зове Ильича" завершил пребывание артиста в Петербурге. Несколько минут поговорил с губернатором. Был "принят в пионеры". Увидел огромный торт, приготовленный поваром-соотечественником. И расслабился – прилично. Примерно в половине одиннадцатого Депардье удалился, и все закончилось. Следующая встреча с ним нас ждет (креатив и организация Первого канала) в очередной серии "Убойной силы", которую в дни Каннского фестиваля снял Сергей Снежкин. Герои Хабенского, Федорцова и Тютрюмова рванули на Лазурный берег, чтобы задержать продюсера, организовавшего убийство. Вернее, бандюгана, финансировавшего фильм. Плахову и Рогову, ясное дело, понадобится помощь местных коллег – так они встретятся с комиссаром полиции Канн. Депардье согласился: "потому что я русских люблю". И потому что иногда он делает что-то "просто так". А предложи ему кто-то Митю Карамазова!..
Комментарии (0)