ТОП 50 2013. Валерий Гергиев

Вы не сожалеете, что не удалось реализовать самый первый проект новой сцены Мариинки американского архитектора Эрика Мосса? Кто этому помешал?

Так сложились обстоятельства, и даже градозащитники, которые против него активно выступали, тут ни при чем. После того как в 2002-м Эрик Мосс представил свой проект, на следующий год был объявлен международный конкурс, в котором он тоже принял участие, но проиграл. На заседании жюри объективно лучшей была презентация француза Доминика Перро. Он и говорил убедительно, и обещал больше остальных — его проект и выбрали. Но потом пришли немецкие и российские специалисты и доказали, что в этом месте такое здание под золоченым стеклянным куполом возвести невозможно. А если кто-то сможет построить, его нереально будет содержать. А если даже найдется тот, кто будет содержать, в один прекрасный момент сооружение может просто рухнуть из-за своей нестандартной формы. Вы поймите, у меня не было никакого желания сначала загореться необычным проектом, а потом от него просто так отказаться. Но когда тебе говорят, что театр в итоге развалится, что тут можно поделать?

Как вы относитесь к нападкам на реализованный проект канадского бюро Diamond Schmitt Architects?

Что касается нового театра, я настаиваю на том, что надо не судить скоропалительно, а подождать хотя бы год, когда театр будет восприниматься как сплав здания и того, что происходит на сцене, во всех многочисленных пространствах для камерного музицирования, в фойе. Только наш серьезный труд, большие интересные замыслы и их воплощение полностью поставят этот комплекс на крыло.

Вы можете сравнить акустику теперь уже трех площадок Мариинского театра?

В истории с Концертным залом меня что-то вело — и я шел к этой цели, причем не по трупам, как принято говорить, а терпеливо, но быстро, энергично. Мы пригласили идеального специалиста по акустике Ясухису Тойоту, который дал очень оптимистичный прогноз: да, в стенах, которые остались от сгоревших мастерских театра, можно построить зал. И теперь записи лейбла Mariinsky, сделанные в Концертном зале, имеют серьезный успех, номинируются на «Грэмми». Мы записали в нем «Валькирию» с грандиозным составом певцов, вот сейчас «Золото Рейна». Надеюсь, так же будет и с новым зданием. Нам предстоит тщательно его осваивать, выверять всю акустическую шкалу, шаг за шагом переносить сюда спектакли, перенастраивая их под это пространство, потому что на исторической сцене совсем иная фокусировка звука. Но уже сейчас понятно: если сравнивать с лучшими театрами мира — «Метрополитен-опера», «Ковент-Гарден», «Ла Скала» — и с теми, что работают в новых зданиях — в Баден-Бадене, в Торонто, в Пекине (я его, кстати, и открывал), акустика нашего театра будет одной из лучших.

Считается, что в историческом зале Мариинского театра акустика как раз не идеальна.

Но почему-то великие голоса там звучат как великие голоса. Значит, акустика хорошая: она никогда не крадет волшебные краски у Ольги Бородиной, Анны Нетребко или Ильдара Абдразакова. А Галина Ковалева, с которой я много работал, как звучала! Но как только в голосе есть малейший дефект, его слышишь. Так что если речь идет о драгоценных голосах — акустика изумительная, но она недружелюбна и даже безжалостна, когда имеется малейшая хрипотца или жесткость.

Премьеры Мариинского театра не всегда вызывают единодушный восторг. Вас задевает критика?

Мы можем сделать более удачный спектакль и менее, как, кстати, и любой другой театр. Я много работаю в «Мет», в Зальцбурге, Париже, Лондоне и видел там такую реакцию публики, такой гнев, какой нам тут пока — постучим по дереву — и не снился. Или вот, пожалуйста, премьера «Анны Болейн» Доницетти в «Метрополитен», очень трудная опера. Спектакль, по-моему, получился так себе. Все вроде бы нормально: и дирижер дирижирует, и оркестр играет, и хор поет. Ничуть не лучше, чем здесь у нас, а то и послабее. Единственное, что хотелось запомнить из всей премьеры, — Нетребко, Абдразаков, Екатерина Губанова, я им так и сказал. Но ведь все трое чуть ли не с пеленок, если говорить о вокальном возрасте, росли здесь, на крупных работах Мариинского театра, — вот об этом критики стыдливо молчат.

Современная опера меняется, в том числе чисто визуально: певцы и певицы стали стройными и моложавыми, почти как модели на подиуме. Джоан Сазерленд сейчас смотрелась бы чужой на их фоне. Что вы думаете об этом процессе?

Когда есть возможность найти певицу, которая хорошо выглядит, это, конечно, помогает успеху спектакля, но вовсе не значит, что Джоан Сазерленд, если бы она сегодня выступала, не нашлось бы места в моем спектакле.

Дают ли что-то совместные выступления оперных певцов и поп-звезд, так называемый жанр кроссовер, для популяризации классической музыки?

Иногда это бывает интересно, однажды я даже с Лайонелом Ричи выступал, но все же мы крайне редко переходим линию, за которой начинается развлекательная деятельность. Появление какой-то поп-стар у меня на концерте станет любопытной акцией для публики, однако творчески мало что изменит. И оркестр по-другому не зазвучит, и я по-другому его не поведу. Почему шоу-бизнес так называется? Потому что это коммерческое предприятие. А нас поддерживает государство, и у нас нет задачи прежде всего заработать. Цены на билеты, которые мы предлагаем школьникам, — сто, двести, триста рублей. Кофе стоит дороже! Но зато к нам приходит много молодежи, самый продаваемый абонемент — «Академия юного театрала». В новом здании, возможно, будут другие подобные абонементы, к этому располагают уютные пространства, залы на 120–130 человек, которые очень подходят для общения, разговора, и не только о музыке. Это может быть, например, архитектура. Я, как декан факультета искусств СПбГУ, привозил на встречу к студентам Сантьяго Калатраву, потрясающая выставка проектов которого проходила в Эрмитаже. Вот сейчас хочу устроить их встречу с Майей Михайловной Плисецкой.

Среди ваших друзей множество известных людей.

Ну, я не тот рыбак, который специально выуживает друзей среди знаменитостей. Но так уж получается, что у меня их много, скажем, в спортивном мире: я ведь люблю некоторые виды спорта, побывал на нескольких Олимпийских играх и на чемпионатах мира по футболу. Как многие, болею за «Барселону», дружу с ее президентом Сандро Розелем. Как и с бывшим и нынешним тренерами российской сборной Гусом Хиддинком и Фабио Капелло. Вообще, с кем я только не знаком, в том числе со многими голливудскими звездами. Назову некоторые фамилии — вы скажете, что я с люстры упал: Аль Пачино, Арнольд Шварценеггер, Сильвестр Сталлоне, Жан-Клод Ван Дамм. Или бразильский писатель Пауло Коэльо. Среди нобелевских лауреатов пяток знакомых наберется. Но, конечно же, чаще всего общаюсь со своими коллегами-музыкантами: Пласидо Доминго, Рене Папе, Леонидас Кавакос — они приезжали на открытие новой сцены. Кстати, первый раз Доминго пел в Мариинском театре больше двадцати лет назад. Только представьте себе, тогда это было для нашей публики все равно что манна небесная. Надо помнить Россию декабря 1991 года: развал, уныние, безнадежность. А молодой руководитель Мариинского театра заявляет, что приедет Доминго. Журналисты смеялись мне в лицо, просто смаковали: нельзя же так беззастенчиво врать-то! А потом Пласидо пел здесь раз пять.

Вы помните первый оперный спектакль, на котором побывали?

Конечно. Это была «Царская невеста» во Владикавказе, уже очень давно, мне было лет десять.

Какие он вызвал эмоции?

Отрицательные. Именно отрицательные эмоции и запоминаются. Сильное впечатление произвел Бомелий — царский лекарь. Врезались в память его похоть, корысть, жалкая душонка.

Была ли у вас в детстве мечта связать жизнь с чем-то, кроме классической музыки?

Да я вообще не мыслил себя музыкантом. Вы что, смеетесь, что ли? На самом деле это такая беда меня постигла, а вообще-то, я в футбол любил играть. Мой двенадцатилетний сыночек пошел по моим стопам: буквально сегодня играл в футбол и вот получил растяжение связок. (Звонит домой, просит позвать к телефону сына Абисала, ему говорят, что уже поздно и ребенок спит.)

2 мая вам исполнилось шестьдесят лет, но понятно, что вы не собираетесь «на заслуженный отдых», поскольку само понятие «отдых» кажется несовместимым с вами.

Нет, я каждый год отдыхаю — иногда пять дней, иногда семь. Но настоящего двухмесячного отпуска у меня давно не было. Может быть, я его заслужил.

Что из всего сделанного представляется вам самым значительным? Образно говоря, какая эпитафия удовлетворила бы вас?

Во-первых, я еще не решил, когда умирать, да и место не выбрал. У меня столько нерешенных задач, что даже растерялся от вашего вопроса. Я много лет и сил посвятил Прокофьеву, Шостаковичу, Стравинскому. Эти три композитора нуждались во мне, в оркестре и во всем коллективе Мариинского театра. И сейчас благодаря нашей работе они стали восприниматься в мире не как какая-то экзотика, а как кислород, который необходим, чтобы свободно дышать, если ты выбрал музыкальный мир как свой. А если нет — тебе вообще надо помолчать, как тому прохожему, который подошел к молодому Прокофьеву и заявил, что ему не нравится его музыка. Сергей Сергеевич ответил: «Мало ли кого пускают на концерты». Чем меньше будет подобных говорунов и чем больше таких людей, которые работают в оркестре, опере, балете Мариинского театра, тем быстрее Россия вернет себе лидерство на музыкальной сцене. На это я положил большую часть своей жизни и считаю, что уже почти у цели.

Интервью: Дмитрий Циликин, Виталий Котов
Фото: Петр Титаренко 

Все номинанты премии 2013 года