Композитор Алексей Ретинский переехал из Вены в Петербург, чтобы стать первым резидентом культурно-образовательного центра «Дом Радио» и musicAeterna под руководством дирижера Теодора Курентзиса: здесь он реализует идею мультимедиа-художника нового времени. Как это так, выяснила директор раздела «Мода» «Собака.ru» Ксения Гощицкая.
Венский композитор, которому поддаются все жанры — от академической музыки до техно, не только пишет в Петербурге новое оркестрово-хоровое сочинение, но и занимается в Доме Радио кураторской программой: приглашает спикеров со всего мира и переосмысляет «гений места».
О резиденции в Доме Радио на Итальянской
Формат арт-резиденции предполагает, что художник приезжает в культурный центр на определенный срок для создания новых произведений. В моем случае это будет большое сочинение, которое впервые прозвучит в Петербурге на концерте с оркестром и хором musicAeterna под управлением Теодора Курентзиса. Теодор, как идеолог проекта «Дом Радио», предложил мне еще и кураторскую функцию, что обычно для резиденции нетипично: я придумываю паблик-токи, круглые столы, воркшопы, мастер-классы, перформативные и инсталляционные проекты. Спикерами приглашаю тех, кого давно мечтал сам услышать — художников, режиссеров, хореографов, композиторов, исполнителей. От многих культурных кластеров Дом Радио отличают необыкновенные условия — так как это еще и репетиционная база, то у художника есть возможность взаимодействия с оркестром и хором. Сама история этого здания задает контекст вещания. И мне интересно облечь его в осмысленную по-новому междисциплинарную форму. Мы уже провели круглый стол «Музыка — это зеркало или то, что отражается в нем?» с Леонидом Десятниковым, Теодором Курентзисом и Николаем Комягиным — музыкантами, исходные пути которых пролегают из предельно разных сторон, и было крайне важно определить, в каких точках эти тропы сходятся. (Регистрация на событие закончилась менее чем за минуту. — Прим. ред.). Недавно я поставил перформанс «Слышать», посвященный Бетховену, где попытался осуществить опыт преодоления глухоты. Мы записываем все события, и после редактуры они будут опубликованы в открытом доступе на новой онлайн-платформе musicaeterna.world. Есть идея и с запуском радиовещания, но чтобы раскрутить маховик Дома Радио требуется время.
Трагедия музыки состоит в том, что по-настоящему ее никто не слышит: формируется некий ряд, часто ассоциативно сюжетный или визуальный — и музыка воспринимается через него. Если есть литературный текст, то он замещает собой все, если нет, то инструментальная музыка воспринимается как саундтрек к несуществующему фильму. Чтобы слышать музыку как говорящее само за себя, нужен с одной стороны профессиональный музыкальный навык, с другой же (что может быть проще!) сбрасывание ложных культурных предустановок. Скажу более: даже многие музыканты не отдают себе отчета в этом. Чистая музыка — это язык, но не язык повествовательный. Нарратив, но не сюжетный. Вот эту проблематику я и хочу обсуждать с гостями.
Ситуация с коронавирусом спутала планы, но как только будет возможно, я сделаю встречи с драматургом Климом и поэтом Ольгой Седаковой, жду приезда крайне значимых для меня испанского режиссера-перформера Анхелики Лидделл и моего учителя, замечательного австрийского композитора Беата Фуррера. Помимо приглашений я ставлю задачу поднять важную для меня сторону genius loci — сделать коллаборации с художниками, которые творят в Петербурге. Есть идея совместного проекта с группой Shortparis, концерты музыки композиторов Александра Кнайфеля и Галины Уствольской. Вообще мне кажется, в Петербурге не всегда быстро происходит процесс осознания величия местных мастеров — он как бы запаздывающий. Во всем мире, допустим, их уже на руках носят, а отечество: «Ну, мы еще посмотрим». Так произошло, например, с недооцененной при жизни на родине композитором Галиной Уствольской. Поэтому будем вместе учиться ценить живых, а не памятники.
О пользе варваров для Петербурга
Я родился на острове Крым, где впитал микс средиземноморской, украинской и русской культур. Южная мистическая дионисийская традиция влияет на песенность, на яркость красок, на обряды и ритуалы — в ней много земли, протоматеринской теплоты. Лучшая почва для рождения мейстерзингеров, странствующих музыкантов: это бурление они вбирают в себя и, как волна, несут дальше. Северная традиция — это в большей степени логика, психологизм, графика, архитектура, аполлоническое мышление. И эти разные вроде бы культуры прекрасно дополняют друг друга. В литературе таким синтетическим мышлением обладал Гоголь, который внес в русскую литературу ту самую украинскую образность и языческую неотшлифованность европейским лоском. Из художников — Эль Греко, который начинал с византийской иконописи, но в связи с географическим перемещением перенял ренессансную традицию Италии и Испании. Со свободой, свойственной варварам, он синтезировал удаленные миры, что привело к уникальному стилю письма, где классические пропорции нарушались ради достижения крайней экстатической выразительности изображаемых героев.
Брать все лучшее от собственного варварства для художника вообще очень полезно: странствовать и свободно смешивать все и вся. Я учился в нескольких консерваториях: в Киеве, Цюрихе, Граце и могу сказать, что это непросто, даже болезненно: лишаться привычных суеверий и пытаться принять совершенно иную систему. Но это «состояние шпагата», как я его называю, способствует длительному, пусть и крайне дискомфортному, тонусу невидимых мышц.
Я давно мечтал оказаться в Петербурге, когда-то давно хотел поступать здесь в консерваторию, но на тот момент понимал, что не дотягиваю по критериям для поступления. И вот наша встреча состоялась спустя годы. Для меня этот город ценен тем, что с ним можно выстроить собственные личные отношения. Чтобы его раскрыть, не нужны медиаторы и посредники, город тебе отвечает — во время долгих ночных прогулок, например. Это город с привидениями, запылившимися немного под слоем времени, но беззлобными. Иногда после работы я засыпаю на диванчике в моем кабинете Дома Радио, и мне там снятся абсолютно невероятные сны, даже музыка, которые не снятся больше нигде. Ощущение, что все петербургские святыни — и архитектура, и музеи — не декорации, но символы непрерывной культурной преемственности.
Недавно для проекта мне потребовались дневники Бетховена, я зашел в библиотеку им. Маяковского и, представьте, в воскресенье в восемь часов вечера увидел полный читальный зал: юных людей за электропиано, которые в наушниках играли клавиры, пожилых дам, выписывающих журналы о театральном искусстве и архитектуре. Мое сердце ликовало! Я, как житель Вены, мог бы сравнить эти города по их бывшему имперскому статусу, во многом утерянному величию — и психологическим комплексам, которые за этим следуют. Но положение Петербурга мне видится более радужным. Трудности только укрепили дух этого места. И даже неоправданный чуть провинциальный снобизм кажется здесь скорее стилистической приметой. И городу, немного застывшему в строгости, нужны варвары — южные провинциалы, которые как дети забегут в грязных ботинках в мраморную парадную, наследят, но зато вдохнут в застывший академизм новую жизнь.
О музыке к новому фильму Александра Зельдовича «Медея»
На открытых репетициях, которые стоит посещать хотя бы для того, чтобы понять, как из эфемерной материи на глазах рождается музыка, происходит примерно то же, что при создании музыки к кино: миллиметр вправо или влево — и все необычайным образом собирается, либо рушится. Не устаю удивляться: сдвигаешь аудиотрек на секунду назад или вперед — эмоциональная окраска всей сцены меняется кардинально. Кардинально! Получается совершенно другое высказывание.
С Александром Зельдовичем (режиссер, по совместным с писателем Владимиром Сорокиным сценариям снявший эстетские фильмы «Москва» и «Мишень» с саундтреком композитора Леонида Десятникова. — Прим. ред.) мне очень повезло: когда я получил материалы «Медеи», то понял, что у меня не просто, скажем, комната, которую я могу меблировать, а целый стадион, который я могу заселить птицами и парнокопытными! (Смеется.) Это кинематографическое полотно прорывает лава мифологических архетипов. Сюжет и ожидаемый трагический финал «Медеи» известны многим, так что в фильме нет саспенса привычного американского типа, когда тебя ведут по сюжету за морковкой, заставляя все время быть в напряжении, но за этой предрешенной драмой бесконечно интересно наблюдать. В музыке эту детерминированность эпоса я подчеркнул тем, что некий акт еще не свершен, но в музыке он уже явлен как вневременной символ — опережающая реминисценция.
Для архаического звучания использовалась, например, колесная лира. Используя систему лейтмотивов, тем не менее я избегал оперного принципа взаимодействия с сюжетом, иногда резко контрапунктируя с визуальной составляющей фильма. Музыку исполнил и записал оркестр и хор musicAeterna под руководством петербургского дирижера Федора Леднева — для музыкантов это стало первым опытом записи музыки для кино. Еще я пригласил певицу Тину Кузнецову — с очень широким спектром вокальных данных. На финальной стадии мастеринга и сведения наша монтажная на «Мосфильме» соседствовала с той, где работал Андрей Тарковский. Александр Зельдович даже показал мне коридор, где была снята сцена, в которой героиня Маргариты Тереховой в «Зеркале» делает восторженное па ногами, — все это для меня важные совпадения.
Тарковским я был сильно увлечен. В студенческие годы мы с другом сложили две стипендии, не страшась перспективы остаться без средств, чтобы купить у букиниста только вышедший «Матриролог» — во всем Киеве таких книг было две. Мы с однокурсниками все время делились книгами и рыскали в поисках кино — Годара, Брессона, Бергмана, Антониони. Все это становилось предметом наших жарких обсуждений, и совместное обнаружение было важнейшим моментом в нашем развитии. В добывании информации был дикий драйв! Сейчас все лежит в пределах клика, но поисковые системы подстраиваются под твой запрос — вероятность, что в это поле может попасть что-то новое, снижается, а значит повышается риск потонуть в собственном заблуждении. Это побочная сторона видимой широты Интернета.
Как стать мультимедийным композитором
В детстве я посещал балетную школу, и, несмотря на то что в моей семье все профессиональные музыканты, изначально данный мне детский талант — художественный. Безо всякого образования, берусь судить, я очень хорошо рисовал, схватывал моментально, но в школу изобразительных искусств так и не дошел. Я часто был теряющимся в своем мире ребенком, попадал в разные далеко не лучшие компании и был сполна отдан важнейшему явлению в жизни каждого потенциального художника — скуке. В этой скуке, как в первородном бульоне, зародилось предощущение свободы. Сейчас я понимаю, что в этой ненаправленности пути есть пластичность.
Музыка полноправно вошла в мою жизнь в девятом классе школы, достаточно поздно: музыкальное образование требует дисциплины, которой у меня напрочь не было, но было стремление. Кое-как воспиталась она только в консерваторские годы, причем, вероятно, даже не в Киеве, а в Цюрихе. В ранней юности я мощно сидел на джазе, слушал кул-джаз, джаз-рок, Майлза Дэвиса, Джона Колтрейна, сдвигавших лексику джаза к новым берегам. Они, преклонявшиеся перед великими мастерами от Баха до Стравинского, и проложили мне дорогу к пониманию новой композиторской музыки. Постепенно в джазе меня стало интересовать то, что по сути джазом не является — авангард и новые электронные звучания. Так я пришел к Малеру, а потом к Шнитке, Сильвестрову, Пярту, эмбиенту, конкретной музыке.
Закончив музыкальное училище как саксофонист и гобоист, я тут же сообщил родителям, что не планирую карьеру исполнителя, а имею дерзновение заниматься сочинительством. Импровизации стали эволюционировать в первые оформленные сочинения. Я углубленно изучал оркестровку и заполнял пробелы в теоретической базе. Возможно, такой автодидактический старт и определил тот факт, что в дальнейшем мне всегда было очень сложно выработать доверительные отношения с кем-либо из педагогов по композиции. Для меня крайне неорганично впускать в свое произведение — особенно на зачаточном этапе! — никакое мнение и суждение, даже похвалу. Тот самый сор, по Ахматовой, пока он не превратится в полевые цветы, должен быть сокрыт от глаз — даже благодетелей.
Парадокс в том, что ты не должен замещать пространство рождения музыки своим эго, но чем больше ты отстраняешься, тем отчетливее проявляешься. Задача — не препятствовать. Не сопротивляться, но быть собранным. Поэтическое определение гениальности от Марины Цветаевой — полная разъятость при полной собранности — это, кстати, и принцип успешного пианизма и скрипичной игры. Расслабленные руки и тело, чувственная открытость при тотальном рациональном контроле.
О важности обнуления
Не могу сказать, что процесс сочинения сам по себе приносит радость. Но сравниться с приближением к собственному «я» и выходом за его пределы мало что может. Никаких призрачных надежд: больше нигде ты так не будешь органичен. Этот трагическое по своей сути осознание лишает прочих радостей жизни, ведь все, чем живет художник — это память о бывших, лучших свершениях и попытки их превзойти. Секрет в том, что и Эвереста нет. Корабль плывет к свету маяка, но достигнуть берега так и не может. Проблема или в корабле, или во встречном ветре.
Чтобы двигаться дальше — ведь полное насыщение невозможно — нужно обнуление или затемнение. Это выход из агрессивного инфопотока (тогда сами собой начинают возникать новые сцепки) и поиск тишины: внутренняя литургия, вне зависимости от того, пишу ли я молитвы для хора или что-то похожее на dark ambient. Нынешний мир на кнопке «пауза» — самый подходящий момент, чтобы сбросить старую кожу. Это неизбежно тяжелый процесс, как любая операция и трансформация, он сопровождается болью, сравнимой с физической. Но слезы не осушают наши глаза, они помогают им лучше видеть.
Текст: Ксения Гощицкая
Фото: @owlisblack
Стиль: Анна Помыканова
Волосы: Виктория Янковская. Park by Osipchuk
Свет: Skypoint
Комментарии (0)