Собрание сочинений самарских прозаиков

Евстахиевы трубы

Я вижу ее, не дойдя до папиной могилы метров тридцать, и первое слово, которое приходит на ум – непропеченная. Белое рыхловатое лицо, как будто в этом году она ни разу не побывала на солнце. Выцветшие от многократных окрашиваний до кукурузно-желтого цвета волосы, бесформенная под оверсайз-пальто фигура, в вырезе виднеется платье – ядовито-зеленое. Наверное, лет двадцать назад, с макияжем и блеском в глазах, она казалась папе красивой, но сейчас верить в это я отказываюсь.

Папа был с нею, наверное, совсем недолго. Детей у нее нет – конечно же, я выяснила это первым делом. Быть единственным ребенком мне никогда особенно не нравилось, но к повороту в стиле дешевых сериалов я не готова ни при каком раскладе. Кинематографичности хватило и в том, как папа умер: мгновенно, в такси, по пути от бурно отмечавшего развод друга и выслушав перед этим миллион маминых звонков с упреками и требованиями немедленно вернуться домой. Мама злилась на папу перед смертью и какое-то время после, а потом обнаружила, что она вполне себе привлекательная и не старая женщина, и нашла себе бойфренда на несколько лет моложе (тогда это казалось зашкваром и когда они оба пришли на мой выпускной, я умирала от стыда). Сейчас они живут в Сербии, а я – тут. Оплачиваю счета за старую родительскую квартиру, в которую никак руки не дойдут найти квартирантов, исправно сообщаю бессмертным старушкам у подъезда, что у мамы все хорошо и у меня тоже, спасибо. И ухаживаю за папиной могилой.

Я не очень многое помню о своем детстве, а то, что помню, напоминает картинку из волшебного фонаря: булочки с корицей по субботам, совместные осенние прогулки, когда мы собирали каштаны и желуди для школьных поделок и складывали их в пластиковое ведро от ванильного пломбира. Сейчас осенью я гуляю разве что по кладбищу, приходя сюда каждый год в папин день рождения. Это неправильно: мама всегда повторяет, что для мертвых важен день их смерти, когда они перешли в новое качество. Но я – и она – так не считаем.

Что мне от него осталось? В основном воспоминания. Как он учил меня колоть грецкие орехи, крепко сжимая их между ладонями. Несмотря на кажущуюся твердость, у любого ореха можно найти уязвимую точку – нажми посильнее, и казавшаяся монолитной скорлупка треснет. Как он приносил мне с рынка дорогущие, как я сейчас понимаю, гранаты и виноград в разгар зимы, когда я болела гриппом. Его дурацкая майка поло, серая в тонкую красную полоску, которую я ненавидела, потому что в ней он однажды ушел из дома на целых три дня, сильно поссорившись с мамой. Синий свитер с колючим воротом: мы с мамой вместе выбрали его папе в подарок на день рождения через два года после той истории с уходом из дома. Я забрала его после похорон, когда мамины подруги преувеличенно бодро помогали маме разбирать папины вещи, и носила потом несколько лет.

Сейчас я вообще мало что могу – прошло почти пятнадцать лет со дня его смерти – вспомнить, но никаких классических признаков измены папа не демонстрировал. Они с мамой ссорились, как ссорятся, наверное, все пары: из-за денег, его друзей, недостатка заботы и помощи, так и не появившегося у меня младшего братика, но никогда из-за других женщин. Даже то странное трехдневное исчезновение мама никогда ему не припоминала, считая, видимо, что он отсиживался у тех самых нелюбимых ею друзей.

И все же вот она, безнадежно (После стольких лет? Всегда!) любящая его женщина, идет мне навстречу по дорожке между могил. Осень в самом неприглядном ее проявлении, желтые листья уже утратили праздничность и липнут к подошвам, перемешанные с липкой кладбищенской грязью. Она никогда меня не узнаёт: я меняю прически с ловкостью шпиона из третьесортной комедии, да и вообще не похожа ни на кого из своих родителей. Возможно, именно это помогло маме оставить свою жизнь позади с такой легкостью.

Она была у нас дома один раз, прямо накануне папиных сорока дней. Не знаю, кем она официально – какой-нибудь сотрудницей отдела кадров, социальной службой или чертом в ступе – представилась, но мама, совершенно ничего не заподозрив, легко пустила ее в квартиру и ушла ставить чай. Гостья воровато – я наблюдала за ней, незамеченная, через приоткрытую дверь своей спальни – прошлась по комнате, коротко вскинула руки ко рту перед отцовским портретом, перетянутым черной лентой, а потом нежно провела пальцами по его черно-белому лицу. Звон чашек на кухне ее спугнул, она ненадолго исчезла из поля моего зрения, а потом, коротко переговорив – дежурные охи и расспросы, призывы держаться, обещания быть на связи – с мамой, исчезла. Исчез после ее визита и отцовский блокнот со стихами и карандашными набросками, лежавший на книжной полке в коридоре, и заметила это только я: маму никогда не интересовали его творческие увлечения, да и других дел в те недели у нее было полно.

Откуда я знаю, что она не просто старая знакомая или, что совсем уж невероятно, поклонница папиного творчества? Потому что на ней в тот вечер был папин черный шарф. Мы покупали его вместе в нашу единственную семейную поездку в Питер, я хорошо его запомнила: мы с папой забежали в один из множества местных секондов, потому что оказались не готовы к снегу в мае, я откопала в куче пахнущих дезинфекцией вещей сиреневую флиску, а папа – этот шарф, небрежно связанный, с крохотным растаманским флагом, пришитым вместо этикетки. Несмотря на все старания, в Питере я все-таки простыла. Нос распух, глаза слезились, но все было терпимо, пока самолет не начал набирать высоту, и голову вдруг не пронзила раскаленная спица. Больно было так, что плакать захотелось отчаянно и навзрыд, как будто мне пять, а не пятнадцать. Мама, кажется, хотела прикрикнуть, чтобы я взяла себя в руки, но папа ее опередил: отстегнул ремень, хотя было нельзя, развернулся ко мне всем корпусом, велел глубоко вдохнуть, а потом, через осторожно зажатый его большой ладонью нос, выдохнуть. Слезы все равно текли, но боль опадала, как сдутый шарик с гелием, папа бормотал что-то успокаивающее про заложенные евстахиевы трубы, а мама, сменив гнев на милость, рылась в рюкзаке в поисках бумажных платков. Посадку я проспала, прислонившись к папиному плечу, и один конец его черного шарфа со смешной растаманской нашивкой укрывал меня, словно теплое крыло.

Не знаю, на что она рассчитывала, надевая этот шарф в тот день, но мама, оглушенная постоянными звонками по поводу завтрашних поминок и настойкой пиона уклоняющегося, все эти интриги в стиле леди Винтер просто не заметила. А вот я – да. Еще и потому, что при разборе папиных вещей вместе с мамиными подругами обратила внимание и вяло удивилась, что шарфа в шкафу с зимними вещами не оказалось.

Догадывалась ли мама хоть о чем-то? Я не знаю. Детство эгоистично: родителей мы видим не живыми людьми, а скорее категориями, наподобие тех, что описаны в азбуке. Вот мама, у нее прямая коричневая челка, глаза как маслины и крохотный скол на переднем зубе, она любит красный цвет и песню про напитки покрепче, слова покороче. Вот папа, осенью и весной он носит колючие свитера и старую джинсовку в непонятных надписях – она с трудом налезает поверх свитера, поэтому папа всегда ходит нараспашку, а мама закатывает глаза каждый раз, когда папа в таком виде выходит из дома. Мама и папа любят – по-другому ведь не бывает! – друг друга, но у каждого есть свое хобби. Мама обожает обустраивать дом: шкурит старый шкаф на балконе и красит его в цвет «звездная пыль», вяжет крючком бесконечный плед из квадратов и покрикивает на нас с папой, если мы крутимся под ногами. Поэтому папа предпочитает проводить свободное время вне дома: ходит на научно-популярные лекции типа «Серийные убийцы в науке и культуре», играет в барные квизы и выступает на каких-то открытых микрофонах, куда запрещает нам приходить, говоря, что и так очень смущается, выходя на сцену. Где-то там он ее, наверное, и подцепил. Подцепил, как инфекцию, которая, вопреки всем законам генетики, передалась по наследству после его смерти.

Я заподозрила что-то далеко не сразу: только на третий или четвертый год регулярных встреч на кладбище вспомнила тот эпизод с визитом, шарфом и пропавшим блокнотом. Нашла ее в соцсетях, стыдливо спрятавшуюся на вкладке «подписчики» на папиной странице. Мемы с подписями на английском, раздражающие псевдоинтеллектуальностью, десятки фоток толстой самодовольной рыже-полосатой кошки, селфи с подругами и бокалами красного вина, репосты всяких женских кругов, волонтерских сборов и бюджетных ретритов и редкие фото с рабочих мероприятий среди серых стен и других женщин в такой же безвкусной одежде. Ни единой фотографии с мужчиной: я специально пролистала ее ленту далеко-далеко вниз, провалившись в кроличью нору еще менее интересной, чем моя собственная, жизни. В дни рождения и смерти моего отца – обязательные многозначительные статусы, типа «зорко одно лишь сердце». Тошнотворное. Никогда не пойму, что он мог в ней найти, хотя, конечно же, тон и сюжет любой истории зависит от того, кто ее рассказывает. В ее версии все наверняка иначе: непонятый женой-мещанкой гений, препятствия, окутанные тайной встречи и любовь, что сильнее смерти. Впрочем, кто я такая, чтобы судить ее и ставить диагнозы типа «страх реальной жизни», «низкая самооценка» или «травма привязанности»?

Сейчас, идя ей навстречу по чавкающей полусгнившей позолотой кленов дорожке, я как никогда жалею, что мой маленький братик так и не появился на свет. Мы бы вместе ходили к папе на кладбище, а при виде нее цеплялись бы кончиками пальцев за рукава друг друга, как Гензель и Гретель. При нем я бы не стеснялась по-дурацки мрачно шутить про то, что, когда настанет Страшный суд со всеми положенными спецэффектами, для нашего папы должны трубить отдельные – евстахиевы – трубы, а еще спрашивать, почему такие глупые вещи происходят с хорошими людьми.

Но братика нет, и мне не с кем шутить, не с кем вспоминать детство и некому рассказать свой главный страх: что в какой-нибудь год две наши фигуры – ее, удаляющаяся от могилы, и моя приближающаяся к ней – сольются в одну и этого абсолютно никто не заметит.

Текст: Татьяна Выводнова
AI-иллюстрации: Алексей Тилли
Фото: Архивы пресс-служб