Новый герой проекта #Прозанасамарском: Леонид Немцев

Ликвидация предприятия

Простое решение сложилось без него, вне его колебаний, так что на перроне он высматривал одни только колеса. Ни жестом не торопился (а как его настораживали раньше такие безучастные типы на вокзалах, когда, столкнувшись глазами, хотелось тут же проверить кошелек), исподлобья открывал пустоту взгляда, и если бы что-то из вещей, встречаемых на вокзале, падало в неё, то это никак бы не наполняло пустоту и не обеднило бы мира: блестящие пятна мазута, разложенные между ними скатерти с конфетами и чаем, железные ребра колонн, ожидающие груза тележки и скользящие сквозь всё это взгляды торговок, проводниц, таксистов, выпрашивающих себе пассажира, – всё это было транзитным, всё относилось к нему как к образчику временности и подтверждало решение. Он говорил себе без шутки: так и надо смотреть на человека.

Рядом с ним спешил небольшой чемоданчик, уцепившись ручкой за два его пальца, и чемоданчику по пути из комнаты ожидания самому приходилось следить, чтобы не задеть равнодушно вытянутых ног, опорожненных детских ботиночек, коробок с фруктами и даже деревца с желтой тесьмой по плененному стану и земляной стопой в пакете.

Уже рядом с поездами приходилось заглядывать за безопасный подъем перрона, и наконец он рассмотрел тяжёлые, измазанные мазутом колеса. Под плахой эти грязные ножи были слишком безопасны, не добраться. Вместо билета он нашел во внутреннем кармане пиджака документ о ликвидации фирмы, сделал неудобную попытку запихнуть его обратно и в итоге переместил бессмысленную бумагу в подвернувшуюся под руку урну. На самом деле, неудачное предприятие исчезает раньше формальной ликвидации, как и обречённый уже не присутствует при формальном исполнении приговора, – и даже видеть себя со стороны в момент казни, проследить, например, оторванную от тела часть, всё это не так страшно, как омерзение обязательных решений: есть еду, ложиться в постель, отвечать на звонки, ехать на вокзал, идти к голове поезда, становиться от него метрах в пятидесяти, ждать наступления времени, указанного в билете. Что-то изуверское есть в том, что решение принято, колебаний не осталось, а ты ещё здесь.

И особенно омерзительным было предательство собственного сознания. Когда решение появилось, то аппетит, дыхание, естественное напряжение телесной жизни – всё обесточилось, стало замедлять работу, но сознание стало работать только лучше. Ещё находясь в офисе, он набрел на журнал, где в длинной экономической статье раскладывалась математическая задача, которую удалось решить раньше автора, и с таким блеском, что тут же мелькнула идея, как можно было бы воспользоваться этим решением, выводов которого ни автор и никто другой, возможно, не заметит. Без удовольствия, без радости за себя. Проходя к своему кабинету, он мог безошибочно знать, что именно сейчас о нём думают, что будет содержать в себе первая же обращенная к нему фраза, кто в ближайшее время будет звонить. Это походило на особое откровение, но никак не взбодрило его. Сознание распоясалось и заработало со скоростью швейной машинки, столько всего передумало и привело в порядок, будто природа уговаривала его: «Останься, ты стал особенным!» Может, так всегда и бывает с теми, со всеми другими? Но в этих последних уговорах не было прока. Подарок был только довеском к решению. Ты уже заходишь за край, а мысленно быть там – это же не риторика, это ни к кому не обращено. В голове же, которая уже не твоя, – в расслабленной и праздничной голове, – такие развлечения, от которых в юности захватывало бы дух: симфонии, формулы, пронзительные мысли. – Но к этому тайному радио, попутному проходу за кулисы человеческого опыта не было никакого интереса. Тут без тебя может теперь быть что угодно. Может, кто-то и смог бы задержаться и наспех записать открытия, – вот было бы геройство! – но сейчас такого позыва что-то не возникало.

Он при жизни (которая физически длилась только по нелепой инерции) считал себя человеком простым – из примитивных и простоватых, которые, тем не менее, знают, чего хотят, бывают душой компании и благотворно действуют на женщин. Всё без особых выкрутасов, стандартно и терпимо. Сначала у него в гору шел незамысловатый бизнес с перепродажей редких профилей, потом он как-то зачах и стал совсем провальным. Так случалось и раньше, и потом всё приходило в норму, но теперь, после сорока, его невыносимо воротило от стартапов, бухгалтерской книги, налогового учёта и – нет уж, знаете ли! – так не хотелось заново жить, как в 80-е. Теперь он не скрывал от себя мысли, что достаток ничего не меняет, что деньги даже бывает не на что потратить.

Было так, что после работы он ужинал в ресторане (каким волшебством казалось это слово лет в восемнадцать) – выбирал из них поудобнее и повкуснее, обсуждал их с коллегами и читал про них обзоры в местном глянцевом журнале, – раз в два года (не получалось чаще) он устраивал себе и какой-нибудь не совсем сдержанной, но со вкусом барышне – отдых, такой, чтобы лететь на самолете, где подают сносное вино, поклоны в гостинице, непонятная речь, махеровые простыни после бассейна. Но хватило и дюжины лет, чтобы изучить однообразие четырех вкусов во всех кухнях мира, перестать интересоваться мягкостью ложа под собой, ругаться на непонятную речь к томному удивлению барышни. Его больше не радовала легкость вращения руля и удобство автомобильного салона, связанное с величиной дополнительного окошка за боковым стеклом. Изобретать, на что тратить деньги и чувство своей значительности, также тяжко, как их накапливать. Ему надоели не женщины, а разговоры с ними и особенно необходимость присматриваться, разыгрывать дебют, вести учёт их желаний.

Была одна, за которой ему не лень было ухаживать и с которой его радовал собственный достаток, о которой он думал как об оправдании всего и, когда всё завершилось и были другие, и уже с ними происходило что-то хорошее, он все равно мысленно говорил с той, утраченной, «у нас радость», «нам хорошо», он всё время изобретал ей подарки. И если приходилось дарить их другой – веселой, смешливой, благодарной – ему было стыдно. И было стыдно говорить «о нас» с кем-то другим, а женщины любят такое подмечать: ты никогда не говоришь о нас «мы». И не признавался в любви: любви, говорил он, нет, и за это ему тоже было стыдно, особенно когда с ним соглашались.

Так трудно было что-то предпринимать теперь, когда ничего не осталось, кроме огромного долга и налоговых проблем, казалось, вот-вот решение вступит в силу, природа его просто услышит, и всё кончится само собой (может – слабая надежда – так всё и бывает, а ритуальная тоска – это только при взгляде со стороны), – он, так и не выпустив билета из рук, оказался рядом со светловолосой его возраста проводницей, та неожиданно вежливо попросила показать ей паспорт, и он без всякой интонации густо согласился: «Что ж не показать?» Только не добавил, как бывало обычно «…такой красивой барышне» и «заодно обратите внимания, не женат!»

В вагоне он с мукой вспомнил, что ему пришлось взять билет в плацкарту, а этого уже лет двадцать делать не приходилось. И хотя поезд всегда подразумевает попутчиков и тесное соседство с чужой жизнью, в плацкарте, как в театре, это происходит без одной стены, только одни зрители сидят боком за собственным бесцветным разговором, а другие без перерыва идут мимо. Так и есть, роль подошла к концу, ты за сценой… Какая жалкая кругом ерунда!

Пока он сидел, не снимая всё ещё неповрежденной кожаной куртки, и не вдавливая ручку чемоданчика (ждал такой же подсказки, какую дала проводница), перед ним возник старичок, белый такой, добротный и даже без пигментации на лице. Пах он неплохо – сухариками с изюмом, хотя был мятым и стоптанным, и вез за собой стопку коробок, прикрученную скотчем к колесикам. Стопка эта вопрошающе нависла над знакомым нам чемоданом.

– Ваше? – спросил он старца и, чтобы не было лишних слов, просто хлопнул ладонью по матрасу.

– Нет, местечко тут ваше, – бодро ответил тот, ухмыляясь верхам. – Мне бы только забросить туда свой скарбик бренный, – есть такая задачка, – а потом я посижу, где дадите.

Не сверяясь с билетом, банкрут легко поднял свой чемоданчик на третью полку, достал пачку сигарет и махнул на нижнее место.

– Ваше! – заметил он, не особо выбирая слова.

Старичок, почему-то без слова благодарности, ловко поднял нижнюю полочку и притянул к себе тележку.

В тамбуре не захотелось ни прикрыть дребезжащую паузу между вагонами, ни читать объявления, он сразу подошел к окошку на улицу и, несмотря на грохот, идущий из копченого промежутка с подвижными щитами и качающейся дверью, закурил. Бегство его, хотя и было формально направлено к маме в глухой городок, но уже слишком затягивалось. Поезд разогнался и обогнал день, за окном стояла темнота. Он совсем не думал, но предательское сознание отметило его двоящийся портрет на фоне мерцающей, прожженной сигаретным пятном, тьмы, – и то, заодно, что поезд движется благодаря ему, – ведь это он не перегородил его ход собственным трупом до некоторых выяснений. Этим ему и напомнило, чем он занят. Он ни к кому не обращал своего решения, просто был обременен обязанностью ликвидировать фирму без объявления о банкротстве, судебного разбирательства, перевода средств.

Прошел кто-то низенький, в железнодорожной форме, довольный, хотя и вынужденный жить без дома и близких, и одним движением захлопнул за собой дверь. Стало почти уже тихо, но в подобном облегчении не было большого смысла, захотелось проверить, как работает ручка двери, ведущей на улицу, и, странно, та поддалась, сделав ещё более отчетливыми тьму, лязг и гул. Ветром из пальцев выбило и оставило где-то в воздухе остаток сигареты. Добрая проводница, говорилось в голове, забывчивая, похожая на кого-то. Холодный сгусток мышц без воли, без страха уставился в завораживающее скольжение ледяного воздуха, сложенное, в сущности, в плотную стену между тем, что бессмысленно было вспоминать, и его решением, приходящимся на ту сторону стены. Он усмехнулся тому, что выглядело как новая подсказка. Решение работало. Это была смертоносная стена, которая ничего не преграждала, о которую следовало разбиться.

Бесчувственной, немой и совсем почему-то слабой рукой он дверь закрыл и с таким спокойствием, будто всё уже сделано, но на ватных ногах пошел назад, слыша приближение округлого бормотания того глуповатого дедушки, который занял здесь его никчемное место. Странно было всё ещё быть, но не чувствовать тела. Старец всех уже умиротворил своей болтовней, люди вокруг сидели в прострации, разве что жевали, а поверх нашего чемодана на полке устроились не замеченные ранее саженцы, торчащие мелкой листвой из белого пакета, опоясанного яркой ситцевой ленточкой. «Мы с дочкой знаем способ, – говорил старичок, – они у нас через год уже примутся, тут всё дело не в земле, не в воде, а в особом воздухе».

Он рухнул рядом со старцем, так как матрас не был ещё обтянут простыней, и застыл. Решение было при нём и стало ещё тверже: прыгать туда – и так, чтобы мимо плыли столбы и можно было бы сразу размозжить себя о ближайший. Но вялость была неудобна, накатывала сплошная теплота, и он не мог не слышать воркующего рядом старика. Тот смотрел сквозь всех, как сквозь призраки, и хвалил дочку, а люди напротив оживлялись, задавали вопросы и протягивали старику яблоки. Кому это всё надо?

Он проснулся часа в три ночи от того, что где-то стучала дверь. Не та ли? – испугался, что её услышат и запрут, пошел проверять мимо спящих людей, нагибаясь под торчащие голые ноги (как в морге, шутило ему в голове), но это в конце вагона постукивала дверь в туалет. В тамбуре его дверь по-прежнему открывалась. Вроде бы и станцию проехали, но то ли замок сломан, то ли эту дверь так и не тронули. И к лучшему! Он представил себе, как летит в бездну за тонким стеклом, – но сначала долго, сколько осталось, будет висеть в воздухе лицом к поезду, пока эта распахнутая дверь не скользнет далеко в сторону, и вдруг мелькнут колёса, искры, земля, – его рванёт крутиться, как оловянного солдатика, как звездочку с одним самым слабым и так утомившим его зубцом, он щелкнет, повиснет и дальше что? – загробный бизнес, не знаю! в глазах уже будет темно.

Курить. Последняя воля вернула его за сигаретой. Пока он ощупывал своё незастеленное смятое ложе, услышал под собой шуршание пакета и старик по-бабьи шептал: «Чем бы тебя таким угостить-то? было бы что принять душеспасительное. А то ведь не спится, бедному!» «Выхожу!» – поспешил грубо оборвать он. «Нет, не получится, остановка не скоро. Нам ещё ехать и ехать», – бормотал глупый старичок.

Докуривая сигарету, он открыл дверь, чтобы избавиться от окурка, и всё сделал правильно. Окурок в зубах, – шаг на улицу, дверь хлопала за спиной, голова сама вжалась в плечи и в ней неслось: как бы сразу не услышали этот грохот, незаконный сход с поезда, стоп-кран, гипс на шее ещё плотнее держит при нём эту непонятную голову, мама отвлекается от телефона, – «держимся, идём на поправку», – а потом докармливает его чем-то холодным, что скользит по подбородку. Почему перед глазами не всё прошлое сразу, а эти фантазии? Поезд ещё несется мимо, а он только начал понимать, что произошло. Из-за двери поезда он ступил на платформу воздуха, всем весом ощущая её плотность, – она не колебалась, не провисала, окурок выпал изо рта и тлел у ног, иногда кружась от близкого движения поезда. Сделал ещё шаг – ничего! В этом месте находилась какая-то невидимая, неоговоренная человеческими знаниями подставка. От поезда шло нехорошее веяние, к нему, надо сказать, привлекало, в него утягивало, и мысль мелькнула – отойти от этого, подняться выше. И точно – под ним, метрах в двух, лежало поваленное сухое деревце, шел уклон в овраг, торчали ветки (вот на них он должен был уже упасть). Но шаг он сделал вверх, тут же присел и руками в прозрачном воздухе нащупал какое-то возвышение. Становилось интересно. Ночь тут выглядела чудесно. Шум поезда можно было притушить в голове, зато над затылком пел провод (как поезд, но тоньше, на трепетной ноте, – и как будто бы со словами в музыке). Луны не было видно, но – звезды. Величавые, ни к чему не прикрепленные и совсем не равнодушные к тебе. Лес, припорошенный тьмой и, может быть, первым осенним инеем, был сложен в какую-то разумную систему, будто из подсвеченных небом и поездом листьев на ветвях складывались буквы или осмысленные рисунки. И стук поезда, отчаянная морзянка, читался бы, если бы кто-то захотел это услышать, впрочем, и свет из поезда моргал по насыпи говорящими фразами.

Он был по-настоящему захвачен открывшимся ему ночным простором, что-то узнавал вокруг себя. Так как окурок теперь лежал ниже, и ни ветер и ничто другое его не тронуло, он сам собой погас, остаток пепла опал и уже под окурком его резко метнуло в сторону. Он смотрел на окурок и чувствовал, как взглядом может вдавить его в невидимую платформу. Окурок поддался, и его тут же смахнуло в сторону струёй воздуха. «Очередь, наверное, за мной», – подумал он.

Это был момент, очевидно, даруемый перед смертью. Стоишь в воздухе – осматриваешься, вспоминаешь, и вот-вот кончится всё. А для всех других нет большой разницы, как это происходило, связь упрощена: ехал в поезде – нашли в овраге. Что же вспомнить? на что это использовать? прочитать молитву, попробовать повиниться в чём-то, но память совсем не работала. Ветер явно был сильным, но его овевало легким сквозняком, и было жарко. Авось, я уже душа, а чуждый скарб запутался внизу, в овраге, запутался между ветвей. Но никаких следов видно не было.

Мимо прошел последний вагон поезда и, не задумываясь, он сорвался с места, семимильными скользящими шагами догнал свою дверь, ворвался в неё задыхающийся, мокрый. Вернувшейся телесности требовалось отдышаться. «Что же вы как поздно курите?» – умиляющим тоном спрашивала проводница. – «А окурки где? Тут дверь ещё открыта! Совсем с ума сошли».

Он прошел в вагон, лег на свою постель, чувствуя и свой вес, и складки матраса, и воздух вагона, и шуршание саженцев над головой. Его бил мелкий озноб. Голод, сон и все требования плоти дорвались до его внимания. Но сознание утомилось, ему по-прежнему ничего было не интересно, но всё было понятным. И книг не надо было читать, их восполняло большое чувство превосходства надо всем, но такое, каким нельзя воспользоваться. Опыт, который не радует и ничего не значит. Но другое решение, решение другой жизни в нём было готово.

Старичок стал собираться внизу. Что-то завязывал, осторожно укладывал белье, шептал под нос. Поднял, наконец, нижнюю полку и с шумом вывалил из-под нее свои коробки, как-то уменьшившиеся в объеме.

Это невероятно, из этого ничего не выйдет, но с этим как-то можно жить, даже если не ждать особого продолжения. Здесь этим не пользуются, поэтому, собственно никому нельзя об этом рассказать. И совершенно не верилось, что кому-то может быть интересно то, что он только что испытал.

– Хорошо доехали! – бормотал старичок. – Благополучно!

29-30 августа 2013

Текст: Леонид Немцев
AI-иллюстрации: Алексей Тилли