Знакомьтесь, Анна Бунина — первая профессиональная поэтесса в России и современница Пушкина

Формирование авторской репутации Анны Буниной

Авторское становление Буниной пришлось на 1800-е годы, когда русская литература переживала значительные трансформации: пересматривались принципы литературного творчества, заново определялся жанровый репертуар, вырабатывался новый литературный язык, формулировались новые требования к писателю. Ю. М. Лотман описывал рубеж XVIII-XIX веков как время «сочетания „уже не“ и „еще не“», «исторический и культурный аромат которого заключен в богатстве, неопределенности, незавершенности». Выбор творческого амплуа стал в это время важнейшей задачей для начинающего писателя, а его успешность определялась реакцией публики, читателей и критиков. Взаимодействие и взаимоопределение писателя и публики отражались в писательской репутации, образе автора в современном и последующем читательском восприятии. Личность писателя в ее соотношении с творчеством стала на рубеже веков объектом пристального внимания критиков и читателей, что делает изучение писательской репутации и ее формирования важной задачей для исследователя. Особенно интересны истории авторов, которые по происхождению и социокультурному статусу принадлежали к литературной периферии и приход которых в словесность выявлял границы культурных конвенций. Именно в этом аспекте нас будет интересовать формирование писательской репутации Анны Петровны Буниной, этапы ее литературного пути и восприятие ее творчества и личности современниками. Мы постараемся показать, что современная критика апробировала на Буниной некоторые риторические принципы в разговоре о женской поэзии.

Биографы Буниной не располагают обширными документальными свидетельствами для реконструкции ее жизненного и творческого пути; немногочисленные факты и более или менее основанные на них предположения переходят из статьи в статью, причем предположения зачастую утрачивают при этом свой гипотетический характер. Поэтому дальнейшее исследование литературной биографии Буниной предполагает как пересмотр и анализ известных документальных источников, так и ревизию их устоявшихся интерпретаций.

Первую попытку рефлексии над биографией поэтессы предприняла сама Бунина. В одном из ее поздних (от 9 декабря 1827 года) писем, адресованном племяннику, П. Н. Семенову, упоминались тайные записки, которые следовало прочитать в семейном кругу, а после уничтожить . Эти записки, как писала Бунина, дадут читателям представление об эволюции их автора:

Вникнув единожды в слог и в содержание записок, можно разделить меня на 3 различные особы, одна с другой не встречавшиеся. Существование первой можно положить до 1804 года. Второй с 1804-го по 1815 год. Бытие третьей начинается не прежде как с 1820-го. Недостающее от 1815-го по 1820 год число лет составляет неминуемый переход единого лица в другое. Без сего перехода полное изменение не было бы естественно. Самый почерк письма, трикраты разительно изменившийся, как бы представляет собою некоторого рода эпохи.

Приведенный фрагмент — один из немногих комментариев поэтессы к собственной биографии, поэтому реконструировать события, стоящие за обозначенными в нем вехами, можно лишь приблизительно. В письме она рассуждает о духовной трансформации, свершавшейся в течение жизни и приведшей ее к глубокой религиозности в последние годы, не связывая ее с занятиями поэзией (по меньшей мере, не эксплицирует эту связь, что уже показательно). Действительно, сочинительство с начала 1820-х отошло для Буниной на второй план, стихов она почти не писала (Бунина написала только стихотворение «Гордость (Подражание Царю Давиду)» (1824) и два стихотворения альбомного характера: «К. Н. П<уч ко во>й» (1823) и «Ближним» (ок. 1827). Последние два текста были опубликованы в «Дамском журнале» в 1830 году, под общим заглавием «Последние стихи Анны Петровны Буниной»). Главным делом последних лет ее жизни стал перевод «Нравственных и философских бесед» шотландского проповедника Хью Блэра (вышел в свет в 1828 году).

Бунина была активным творцом биографического мифа. В стихотворениях, а особенно в письмах она формировала собственный образ: женщины, которая лишилась любви и поддержки родных, но стойко переносит выпавшие ей горести и стремится стать выше их, совершенствует себя. Так, она любила подчеркивать, что ее первоначальное образование было довольно скудным: «русская грамота и четыре первых правила арифметики, шитье, вышиванье, плетение кружев и соломенных обоев». В письме Шишкову Бунина сообщала: «Одно сиротство мое и несчастие причиною тому, что воспитание мое осталось в небрежении». При этом интерес к поэзии у нее пробудился довольно рано: «Не зная даже правил грамматики, по одному внутреннему побуждению начала писать стихи на тринадцатом году своей жизни». Однако в одном из писем Бунина описывает обстановку в доме тетки, воспитывавшей ее:

Сердце мое не было развращено, ниже́ в закоснении: безбожие вольнодумцев, изливающих ежедневно в присутствии моем адские, гибельные правила, перелилось чрез слух в юный, колеблющийся мой разум и ядом своим заразило голову. Мне было от 11-ти до 12-ти лет, когда молодые господа, бегающие от этикета и принуждения, оставляли важную беседу разумной нашей тетушки и уходили в нашу комнату под покровительством моих братий, которое удалению их придавало вид благопристойности. Тут начинались жаркие споры. Философия и атеизм были тогда, по милости французских безбожных писателей, в моде. Лица спорющихся в нашей комнате гостей были: философы-деисты: Гаврила Осипович Белов, умный, благородный и смелый юноша лет 22-х, заразившийся в Московском университете, и можайский стряпчий, редкого благородства; философы-атеисты: старик Жохов и юноши, которых назвать не желаю. Я слушала споры сии с неизъяснимою жадностию, боясь проронить единого слова. Не знаю, отчего стряпчий предпочтительно привлекал к себе мое внимание. Был ли он красноречивей, или только казался таковым, я теперь не берусь решить; но знаю, что принимала каждое его слово за убеждение. Он говорил внятно, чисто, ясно; толковал систему мира, тяготение тел, непреложный порядок природы, бессмертие души и отвергал все постановления церкви. Речи атеистов меня отвращали; он же, не ведая того сам, сделался моим учителем. В продолжение споров я не спускала с него глаз и на 12-м году начала тайно размышлять о системе мира, тяготении тел, бессмертии души и суетности церковных постановлений. Резвость и игры товарищей казалися мне дурачеством, я искала уединения, была ленива к работе, и странностью своих поступков опротивела тетушке, которая и без того ко мне не благоволила.

Бунина дает оценку себе («резвость и игры товарищей казалися мне дурачеством, я искала уединения, была ленива к работе») и своему окружению и характеризует его воздействие довольно негативно. Однако сама обстановка, как ее описывает поэтесса, была весьма интеллектуально насыщенной.

О Г. О. Белаго, которого упоминает Бунина, сохранились воспоминания Э. И. Стогова: «Живя в Золотилове, я с отцом часто бывал в Федоровском за рекой Калочей; там жил помещик Гаврило Осипович Белаго, он был двоюродный брат отцу. Сам Белаго, должно быть, был образованный, а может, и ученый человек; я заключаю из того, что у него часто собирались и гостили мартинисты». Из этого можно осторожно предположить, что первоначальное образование поэтессы было лучше, чем она старалась внушить собеседникам и читателям (разумеется, наличие интеллектуального салона вовсе не предполагает обязательного системного образования). Бунина старательно подчеркивала свое сиротство, оно стало важной составляющей ее авторского мифа. Так, в цитируемом выше письме Семенову она особенно отмечала, что тетка была с ней холодна. Тот же мотив присутствует и в ее стихах, например в стихотворении «Сон с корабля»:

Сиротка, летая

От думы и в думу,

Ко сну перешла.

Ветр, крылья усталы

Простря над водами,

С сироткой уснул.

В стихотворении «Тем, которые предлагали писать мне гимны» она также подчеркивала свое сиротство: «Я знаю скорбь лишь сиротства, Быв с детства чуждыми вскормленна». Акцент на сиротстве не только постоянно напоминает читателям и собеседникам о пройденном поэтессой пути, но и коррелирует с романтическим мифом о поэте как одиноком творце, не имеющим родственной души. Первые литературные опыты Буниной относятся, вероятно, к 1786 году: «...начала писать стихи на тринадцатом году своей жизни»; а первая ее публикация датируется 1801 годом. В осенних номерах журнала «Иппокрена, или Утехи любословия», приложения к газете «Московские ведомости», были напечатаны три ее сочинения: два стихотворения в прозе («Неосновательный ропот противу осени» и «Подражание Мадагаскарской песне») и написанный белым стихом «Глас горести» — все без подписи, но с указанием места жительства. Этот журнал, как и предыдущее приложение к газете, «Приятное и полезное препровождение времени», издавал преподаватель Московского благородного пансиона и профессор древней словесности Московского университета Павел Сохацкий (1766–1809). В обоих журналах, имевших четко выраженную сетименталистскую направленность, печатались пансионеры, в том числе Жуковский, братья Кайсаровы, А. Тургенев и вообще члены «Дружеского литературного общества», а также будущий публикатор сочинений Буниной П. Шаликов. В том же 1801 году в Пансион поступили племянник Буниной П. Н. Семенов и его двоюродный брат и близкий друг М. В. Милонов, который в дальнейшем тоже сыграет определенную роль в ее литературной судьбе. Как мы отмечали выше, публикация состоялась в осеннем номере, следовательно, можно предположить, что посредником между Буниной и Сохацким выступил Семенов. В том же году Бунина сама переехала в Москву, к сестре Марии Петровне, матери Петра. Вполне вероятно, что поэтесса имела возможность лично познакомиться с этим кругом литераторов. Таким образом, изначально вхождение поэтессы в литературу было связано именно с деятельностью сентименталистов.

Следующая важная публикация Буниной состоялась предположительно в 1803 году в «Вестнике Европы»: стихотворение в прозе «Меланхолическая прогулка одной россиянки» не было подписано, однако предположить авторство позволяет сопоставление фактов. В письме к П. Н. Семенову поэтесса указала, что ее сочинение Карамзин напечатал в своем журнале и похвалил, несмотря на несовершенства слога:

Постепенно, с приятием нового образа мыслей и новых правил поведения, самый даже слог начинает принимать некоторую плавность. Невзирая, однако же, на недостаток в оной, сочинение мое, посланное к Карамзину в 1804 году, было напечатано им в Вестнике Европы с одобрением.

Как видно, Бунина датирует это событие другим годом. Однако среди публикаций в «Вестнике Европы» за 1803 и 1804 годы «Меланхолическая прогулка» была единственным сочинением женщины, которое сопровождалось похвалой издателя:

Издатель не знает имени сочинительницы, но знает, что она умна и любезна; читатели тоже узнают. Вопреки всему, что сказано и написано против женщин-авторов, их творения имеют для нас какую-то особенную приятность.

Карамзин хорошо знал круг литераторов вокруг Московского благородного пансиона и явно следил за публикациями молодых авторов. За несколько месяцев до этого, в номере 24 «Вестника Европы» за 1802 год он опубликовал «Сельское кладбище» Жуковского: по выражению современника, «с восторгом принял его, — он увидел в нем совершенство». Как известно, похвала Карамзина стала для Жуковского пропуском в большую литературу. Вполне вероятно, что издатель «Вестника» знал и о том, кто является автором «Меланхолической прогулки», но сохранил анонимность, уважая волю сочинительницы. В его отзыве превалирует восхищение фактом женского авторства, однако если обратиться к самому тексту повести, можно убедиться, что она несомненно была близка Карамзину стилистически.

Мотив утраты в тексте, согласно нашему предположению, не только связан с сентименталистской тенденцией, но имеет биографическую основу. Известно, что на Бунину произвела глубокое впечатление ранняя смерть близкой подруги (оставшейся неизвестной; ей также посвящены несколько эпитафий). В «Меланхолической прогулке» присутствует тема, характерная для последующих произведений Буниной, — страдание души, принимающей ниспосланные ей испытания: «Всесовершенному не угодно было произвести нас для счастья. „Люди живут и мучатся“, — сказал один философ. Прибавим еще: „Рассуждают, умствуют, просвещаются“ Для чего? по крайней мере, не для счастья!». Фоном для медитативных рассуждений служит природа; рассказчица «в поле, одна, далеко от дома» — в этом мотиве тоже просматривается связь с карамзинистской поэтикой. В. Н. Топоров отмечал важность для Карамзина не только пейзажа, но и самого процесса прогулки: «Собственно говоря, это гуляние, „брожение“ пешком, без плана, без цели и приводит рассказчика в ту удивительную точку, где так дружно и органично „природно-пейзажное“ объединилось с „историческим“».

«Меланхолическая прогулка» происходит вечером, в сумерки, в излюбленное время сентименталистов. Рассказчица рассуждает о том, что природа может влиять на мысли и чувства, «питать меланхолию» и внушать «томную нежность»: Может быть, в сие для меня спокойное, а для тебя горестное время, пойдешь ты, о мой друг! в ясную, лунную ночь питать свою меланхолию видом тихой природы. Лучи кроткого месяца вольют в твою душу томную нежность. Древесная тень, пятнами лежащая на траве, — мертвое безмолвие, — приметное колебание воздуха, — всё будет вместе пленять и ужасать тебя. Внезапно лист упадет с ветви и шорохом своим возбудит твое внимание. Ты скажешь: «Вот подобие жизни человеческой! Вчера свежая зелень его изображала здоровые соки; ныне время или случай отделяют его от жизненной системы дерева; но он не исчезнет в мире и смешается с прахом для нового растительного образования. Что ж будет с нами по смерти?»

«Меланхолическое» настроение, сопутствующее рассуждениям о бренности бытия, организация пейзажа и сосредоточенность на «чувствованиях» позволяют маркировать этот текст как сентименталистский. Публикация в «Вестнике Европы» не была действительно дебютной, но, учитывая репутацию издателя и самого журнала, могла восприниматься как таковая.