Художник Александр Траугот — о династии «Г. А. В. Траугот», иллюстрациях, блокаде и закапывании бюста Сталина

Как вам кажется, какое качество необхо­димо художнику, чтобы иллюстрировать книгу?

Я очень не люблю слово «иллюстрировать». Рисовать! Рисунок не должен быть прямой иллюстрацией к тексту. Автор становится твоим другом, товарищем, с которым можно спорить, соглашаться или не соглашаться. Можно видеть его ошибки, даже его лице­мерие или хитрость. Автор может быть со­вершенно неубедителен, даже Пушкин. Я не верю, что Евгений Онегин, застреливший своего друга, мог сказать:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я.

Это слова Ленского или Пушкина, но не Онегина.

Абсолютно с вами согласна.

Я вот не делал «Преступления и наказа­ния» — Бог даст, еще сделаю. И Алена Ива­новна, женщина сорока шести лет, которую Достоевский называет «старушка божья», для меня — прекрасная женщина, эдакая русская Маргарет Тэтчер, которая копит на монастырь. Она симпатизирует этому не­годяю Раскольникову, эту симпатию можно доказать: когда Раскольников принес кусок железа, завернутый в тряпку, как залог, то он знал, что эта женщина сама будет раз­вязывать сверток. Открыто убить не всякий может, нужно, чтобы жертва чем-то занялась, куда-то смотрела, тогда можно ударить ее топором по затылку. Он знал, что она не по­просит: «Развяжите, молодой человек». Он уже ее как-то обольстил, она сочувствовала этому молодому человеку. Он был в ней уве­рен. И такая подлость! Еще потом мыть топор в раковине! У меня, кстати, раковина как раз из этого дома. (Показывает на старую чугун­ную раковину на кухне, смеется.)

Что еще вам хотелось бы обязательно на­писать?

Таких проектов сто! Но ярче всего желание поспорить с Достоевским. Например, «Братья Карамазовы». Сейчас я делаю интересные темы: «Реквием» Ахматовой. Взялся за «Щуку» Крылова, не знаю, издадут ли эту басню, но мне интересно. Потому что это вещь такая, заковыристая, даже Пушкин несколько раз ее упоминает. А выясняется, что ее никто не читал. Крылов — совер­шенно гениальный, он быстро понял, что нужно скрыться за басней, в тридцать пять лет провозгласил себя дедушкой и таким образом справился с цензурой. Еще пишу сюжеты к «Евангелию». Давно уже книжка вышла (в 2021 году «Новый завет. Евангелие от Луки» было опубликовано в издательстве «Вита Нова». — Прим. ред.), но я не перестаю работать над этой темой, захватила. Самая большая радость, которую иногда получаешь от творчества, — это ощущение, что дей­ствительно что-то получилось. Как будто это был не я. Помню, в ленинградском цирке был портной, который когда видел свою работу, спрашивал: «Кто это шил? Неужели я?» Вот у меня такое же бывает.

Ваш отец, Георгий Траугот, студент ВХУТЕ­МАСа и ученик Петрова-Водкина, говорил, что у художника может быть два состоя­ния — он либо работает, либо спит.

Так и есть. Моя жена Элизабет (Элизабет де Треал де Кинси-Трауготт — художница, реставратор и керамист — француженка, супруги живут по полгода в Петербурге и Па­риже. — Прим. ред.) часто жалуется своей матери, что я все время рисую. А та отвечает: «Ну, не обращай внимания. Это болезнь». (Смеется.)

На каких книгах вы росли? Что сформиро­вало ваш визуальный язык?

У нас в семье никогда не было детских книг. Вообще. Мой брат (художник, скульптор и график Валерий Траугот. — Прим. ред.) в девять лет больше всего любил историче­ские хроники Шекспира, знал наизусть и де­кламировал огромные куски. Но вот рисунки в детской были всегда. Например, Влади­мира Лебедева к «Цирку» Маршака. Стихи Маршака мы, может, и не читали, а рисунки из книги вырвали и наклеили на стену среди других работ — наших и родителей (мать Вера Янова была талантливым живописцем, хотя никогда не выставлялась. — Прим. ред.). Кроме того, я с детства любил портить книги, то есть рисовать на них. Иногда это были роскошные издания — огромный «Мель­мот-скиталец», фолианты начала XVIII века на латыни — их все равно никто не читал. Отец не запрещал — и эта манера портить книги у меня осталась до сих пор. Я просто использую страницы как альбом, и мне это очень нравится. У меня какое-то особенное отношение к бумаге, мне кажется, она будет жить, если на ней что-то нарисовать. Это была наша с братом страсть. А страсть — мощнейший импульс, с которым сложно совладать. Я знаю, что некоторые коллек­ционеры способны вырезать в библиотеках гравюры из книг, но я им прощаю, потому что понимаю.

Это желание владеть красотой?

Красотой нельзя владеть. Красота — не вещь, а состояние такое. Владеть можно только предметом.

Вы говорите с позиции художника, который красоту способен почувство­вать и выразить. А многим этого не дано, и прикоснуться к красоте они могут только посредством работы, которая с ними резонирует.

Художник и зритель — равные творцы. Художник проходит полпути, а зритель идет навстречу. Если зритель не трудится, то не будет контакта. Красота — это кажущееся, это обаяние, какое-то загадочное впечатление, ощущение. Не предмет. Все, что становится предметом, имеет цену. И цена замечательна тем, что она охраняет произведения. Если у произведения нет цены, то оно просто не вы­живет, его выкинут и сожгут. Но то, что имеет цену, больше не имеет отношения ни к красоте, ни к любви — это уже товар. В юности я по­сещал художника — он был даже старше отца, воевал в Первую мировую — Григория Ивано­вича Иванова. Он дружил с семьей Малевича, и у него было шесть работ Казимира. Жил он в огромной коммунальной квартире — в самом центре, возле Исаакиевского собора, под самой крышей. А когда умер, соседи дали дворнику дяде Феде на пол-литра, чтобы он все вещи из мастерской снес на помойку и сжег. Тогда еще не знали, что Малевич — это так дорого.

Все советские дети (и я не исключение!) выросли на ваших работах, например, к сказкам Андерсена. Но знаете, я еще ребенком ощущала какую-то загранич­ность ваших линий и цветов. Уже потом я увидела Жана Кокто и Рауля Дюфи — это из французской живописи?

Я считаю, если говорить «французская живопись», нужно говорить и «французская математика».

То есть у творчества нет национальности?

У творчества есть передовая, а есть тупик. Есть традиции, за которые все цепляются и с которыми хотят порвать в будущем. Христос сказал: «Я есмь путь». Я понимаю это так, что он проповедует прогресс. По­этому христианство — это даже не религия, а технология жизни. Хотя будущее не обещает кисельных рек и молочных берегов, я счи­таю, что мир развивается в очень хорошем правильном направлении. Единственное, меня удручает, что Бог немножко отвернулся от искусства и больше покровительствует науке. С другой стороны, появление Интернета по­могло распространению и развитию изображе­ний и информации. Раньше словари Брокгауза и Ефрона по всем полкам стояли, а теперь и не нужны больше. Брокгауз был очень скупым и иногда забывал платить авторам. Когда они напоминали, он хлопал себя по лбу и говорил: «Ах, я беспамятная собака!» И как же они отомстили? В словаре на букву «б» есть статья «беспамятная собака», там написано: «собака жадная до азартности».

Слова моего любимого писателя Пруста о внутренней книге, вмещающей весь сугубо индивидуальный опыт и пережива­ния читателя, куратор Микаел Давтян вы­брал в качестве названия вашей выставки. А что в вашей внутренней книге написано яснее всего?

Чехов словами одного из своих героев заме­тил, что русский человек любит вспоминать, но не любит жить. И это очень интересная чер­та русской культуры. Больше всего я люблю поэзию, потому что поэзию можно вынуть из головы и прочесть, не подходя к книжному шкафу. Строчки из Тютчева «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» отец повторял во время блокады, даже когда снаряд разорвался на подлете к нашей комнате. Дом на Петроградской, где мы тогда жили, постро­ил мамин дядя Демьян Галактионович Фо­мичев, учившийся тогда на художника-архи­тектора в Высшем художественном училище при Академии художеств. Это был его первый проект, украшенный множеством скульптур, мама называла его «дом со сфинксами». Мне кажется, эти сфинксы нас и спасли. Помню, взрыв, отца повалило на пол, вырвало все оконные рамы, но все остались живы. Наш сосед, Иван Петрович Поляков, купец-старо­обрядец из Гдова, забил нам окна, очень все замечательно сделал. И умер на следующий день. Вот какие были люди удивительные.

Вы и сейчас используете общую подпись «Г. А. В.» — Георгий, Александр, Валерий — которую придумали с вашим отцом и бра­том. Самое ценное для вас — это память?

Да, и для меня мой отец, мой брат, моя мать более реальны, чем я. Реально то, что для человека важно.

Вы верующий человек?

Я считаю, неверующих людей нет, но есть люди, которые верят во всякие пустяки. Я с детства общался с астрономами, в со­ветские времена они все были открыто верующими. Когда я спросил, почему, кто-то из них мне ответил: «Астрономы всегда смотрят на звезды». Художник в этом смысле астроном.

Подлинное творчество возможно без божественного?

Хотелось бы, чтобы это было так. Человек — это божественная попытка. Прежде всего неудачная, но все-таки попытка.

Какой совет вы дали бы себе шестнадцати­летнему?

Разве что: «У тебя слишком много нахаль­ства!» Знаете, к сожалению, нет большой разницы между мной сейчас и мной в шест­надцать.

К счастью.

Нет, я жалею, потому что все с возрастом сильно поумнели, а я, единственное, стал гораздо скромнее. Дело еще и в том, что мы с братом росли в особенное время предчув­ствия войны, оно тогда было у всех. От отца я слышал такую фразу: «События отбрасы­вают тени назад». Маяковский в 1913 году написал: «Выньте, гулящие, руки из брюк — берите камень, нож или бомбу, а если у кото­рого нету рук — пришел чтоб и бился лбом бы!» И это ощущение даже острее самого события. Мы все время рисовали самолеты, бомбы, взрывы, а когда война началась, эта тема ушла из наших рисунков. Дети тогда не были детьми, по-моему, они были уже немножко старики. Я думаю, что в нас во­обще не было инфантильности, свойственной русским детям. Потом, в нашей семье все были на равных, от нас ничего не скры­вали, в том числе то, что отец был против советской власти. К нам приходили гости с разнообразными взглядами, и мы всегда были за общим столом и участвовали в разговорах. Автор этих строчек (поэт Николай Кошелев. — Прим. ред.), отпра­вился на восемь лет строить Беломорканал: «В уголку своем играю, в тряпки куклы наряжаю, постепенно умираю, не грущу. Если друг придет желанный, долгопутный, долгожданный, и его к игре обманной при­стращу. Будет жизнь тогда легка нам, мы поверим всем обманам и мигающим огням. Так в углу своем играя, в тряпки кукол на­ряжаю, потеряю меру дням».

Вашего отца миновали сталинские чистки?

Да, и можно сказать, его спасло искусство. Я начинал как скульптор, и моя активная деятельность пришлась на самый конец сталинского времени. Мы были совсем не такими, как поколение отца — они были очень искренние люди, которые вообще не умели лицемерить. А мои сверстники хорошо этому научились. Это был залог вы­живания, как аксиома — есть ток высокого напряжения, нельзя к нему прикасаться. Когда над нашей семьей сгустились тучи, у отца был друг, который, как бы это ска­зать, очень любил ухаживать за девушками. Самые красивые девушки обычно были связаны с органами — от него-то мы и узнали, что отца должны арестовать. Тогда мы с моим другом решили у нас на кухне сва­ять скульптурный портрет Сталина — была такая государственная задача в тот момент, что-то вроде конкурса. Вождь постарел, а современного бюста не было. Мы приступили к работе, а к нам постоянно ходили художники — информаторы в том числе. И они сообщали куда надо: «Действительно делают, и делают талантливо». К задаче мы отнеслись с большим вдохновением — ин­тересная же личность, стихи его юношеские на меня производили впечатление, особенно про смерть, которая устала косить, а поэт, значит, сочувствует ей. Мы даже получили официальный заказ от Ленинградского фарфорового завода, но тут Сталин умер, и всё отменили. Тогда мы с радостью ночью вырыли яму во дворе, там, где у нас были дровяные сараи, погрузили туда свою работу и закопали. Ни одно окно не горело, но вдруг — я воспринимаю это как чудо — раздался замечательный заливистый смех какой-то девушки, как колокольчик. Он и завершил эту нашу процедуру.

Кино!

Кстати, десталинизация началась очень бы­стро. Многие тогда ходили в Малый зал фи­лармонии — ведущей концертов была очень красивая барышня-музыковед по фамилии Энтелис. Ходил и мой брат. Ее отец, тоже музыковед, сказал: «Неудачно умер Проко­фьев в один день со Сталиным, теперь всегда будут вспоминать Сталина, а Прокофьева забудут». Брат поспорил с ним на шампанское, что все будет наоборот, — бутылку от Энтелиса он получил на следующий год.

Вы после истории с бюстом вождя пере­ключились на рисунок?

Нет, я бы продолжал как скульптор, но к со­жалению, скульптура требует много места: формовки, бронза и лепнина — куда все это деть? А рисунок более скромный. Я очень бы хотел делать большие скульптуры, но это в следующей жизни!

Выставка «"Внутренняя книга" братьев Г. А. В. Траугот» до 12 февраля в павильонах Михайловского замка.

Текст: Ксения Гощицкая