Текст: Алексей Тилли
Фото: Евгений Комиссаров
С надеждой русского avant-pop, группой SHORTPARIS поговорили о духе русской провинции, городе на Волге и самоидентификации.
Очень бы хотелось поговорить с вами о провинциальной России. Мне кажется, что вам близка эстетика маленьких городов.
Николай Комягин: Гуляя сегодня по Самаре, я видел нескольких членов нашей группы, все они улыбались. Они провели целый день в русской провинции и были счастливы!
Мы рассредоточились, и каждый гулял, наслаждаясь долгожданным одиночеством. Кто-то ел шашлык, кто-то читал про Навального, в общем, мы прекрасно провели время. Русская провинция лечит душу!
Трое из нас из города Новокузнецк, там мы прожили 23 года. Это Сибирь, и это гомогенное пространство. У города формально есть история (с XVII века), но, по сути, до начала советской индустриализации города фактически не было, была культурная пустота. Острог и недотайга. В 20-е годы прошлого века появляется рабочий поселок, бараки – так возник первый слой. Далее жиденький слой сверху: постсоветская история, лихие 90-е, наши детство, воспоминания, стрельба и мордобой. Это Новокузнецк – культурно плоский город.
Потом мы перебрались в Петербург. Город с трехсотлетней историей, но тоже гомогенный. Это проект, целиком задуманный одним человеком. Есть одна воля – императорская: я хочу так-то и так-то, придумайте, как это сделать. Эта воля определила визуальный вид зданий, геометрию улиц и общую эстетику. Когда ты гуляешь по Петербургу, постоянно обращаешь внимание на эту репрессивную по отношению к тебе волю. Тебе как будто навязывают дизайн, способы передвижения и так далее. Это противоречит самому духу жизни. Развитие любого микроорганизма по большей части хаотично. Безусловно, оно подчиняется тенденциям, но это всегда многообразие форм: поиск реализации, отклонения от намеченного пути. Петербург – нечто максимально противоположное жизни в биологическом смысле. Это пространство одной мысли, одной тотальности.
И вот есть Самара. Я сегодня страшно радовался, гуляя по улицам. Это просто безумие: вывеска, вывеска, вывеска, какие-то маты звучат, люди ходят, холм, равнина, постоянные перепады. Дикий поток информации, и она вся разнородная. У тебя гипервпечатления, и эти впечатления не имеют единого вектора. Чувствуете разницу? Петербург – это про идеологию. Современное московское многообразие, о котором когда-то писал Беньямин, тоже начинает подчиняться единому вектору. Другое дело – Самара. Здесь есть кремль, но и большое количество частных, купеческих особняков, и вид каждого из них отталкивался от причуд и пожеланий хозяина. Все это развивает частную инициативу, плодит многообразие. Когда ты видишь вариативность, когда все разнородное, уже никакая идеология не пройдет. Я, конечно, не в полной мере серьезен и сильно преувеличиваю. Но мне кажется, что, если зрительный опыт горожанина регулярно сталкивается с подобным разнообразием, это должно как-то отразиться на его мышлении. Я не знаю, как здесь проходят выборы, но, по моей концепции, Самара должна быть самым оппозиционным городом!
Ей невозможно навязать ни один дискурс. Самара максимально приближена к оригинальному принципу построения жизни, когда люди сами определяют свое бытие. Хочу – такой домик себе построю, а здесь буду развешивать белье. Вы близки к архаичным и фундаментальным основам человеческого бытия.
Аве, Самара!
Данила Холодков: Я был в Стамбуле на Новый год. Самара мне показалась очень похожей на этот город. Стоит дом полуразрушенный, стоит дом отреставрированный. Единой атмосферой ты проникнуться не можешь. И опять же нельзя не провести параллель между Босфором и Волгой. Я даже могу сказать, что Волга меня вылечила. В этом туре мне постоянно снятся кошмары, а здесь я спал прекрасно. К примеру, в Сибири мне снились очень плохие сны. Чем дальше ты путешествуешь от Москвы, тем сильнее тебя отбрасывает во времени назад. Сначала пятнадцатые, потом десятые,
потом нулевые. Отдаленные регионы – это 90-е. Вывески, люди, кафешки, интересы – все это потрясающее путешествие во времени.
Николай: Для тебя это отставание или все же консервация уникального мировоззрения?
Данила: Скорее последнее. Но! Я больше, чем все остальные, боюсь агрессии. Поэтому в Новокузнецке я перемещаюсь только в такси. Мне не нравится, когда ко мне кто-то прикапывается и ведет себя неадекватно. Мне часто бывает страшно. А сегодня я спустился к Волге и вспомнил Босфор.
Николай Комягин: Да, Волга лечит! Этим утром я проснулся в суровой хандре. Обычно я не склонен к таким переживаниям, но тур очень изматывает и актуализирует серьезные внутренние вопросы. Так вот, Самара, Волга и солнце сегодня противостояли депрессии, и, кажется, даже поставили последней пару синяков.
Самара максимально приближена к оригинальному принципу построения жизни, когда люди сами определяют свое бытие.
Николай, вопрос к вам. Помогает ли вам искусствоведческий бэкграунд заниматься музыкой? Есть ли точки соприкосновения между музыкальной деятельностью и работой в музее?
Николай: Свой прошлый опыт я безмерно ценю. Но для меня здесь есть один более интересный аспект – отношение к самой профессии музыканта. Когда, например, попутчики в поезде или самолете спрашивают нас: музыканты ли мы, я испытываю острое внутреннее неприятие. Меня будто бы унижают, сужают сущность нашей деятельности. Поймите меня правильно, я крайне уважаю музыкантов и сам эйдос этой профессии. Но для меня он полноценно проявляется в академической, джазовой, в некоторых проявлениях национальной музыки. Но к ним я не имею никакого отношения, сугубо из-за собственной музыкальной бездарности. Поэтому, наверное, я на 15 % музыкант, а на 85 % - кто-то еще. И вот здесь уместно вспомнить о моей прошлой профессии в том числе.
Александр Ионин: Вы спросили в самом начале о русской провинции. Очень важно выстраивать коммуникацию, потому что диалог может и не состояться в результате. Я говорю о формировании общего языка. Для того, чтобы даже в очень маленьком городе все понимали, кто мы такие и что мы хотим сказать.
Николай: Когда нас спрашивают о том, кто мы, и мы в ответ начинаем витиевато рассказывать про режиссуру, современное искусство или, прости Господи, трубадуров, то очень важно понимать, что группа Shortparis – это не советская арт-группа «Мухоморы». Те ребята полностью деконструировали сам принцип создания рок-группы, записав свой ироничный «Золотой диск». Для них все это было имитацией, вызванной их глобальным сомнением в искусстве вообще и в музыкальной индустрии в
частности. Для нас же огромное значение имеет сама музыка, изучение ее собственного языка. У нас достаточное количество репетиций, на которых мы сознательно концентрируемся на таких музыкальных категориях как ритм, динамика, ровность, гармония, разрушение гармонии и прочее. Мы сознательно фокусируемся на музыкальном полотне.
Александр Ионин: То есть мы все-таки музыканты?
Николай: Shortparis, как целое – музыкальная группа. Но свои первостепенные функции в коллективе я ощущаю лежащими в иной, отдаленной от музыки плоскости: в плоскости создания смыслов. Себя, как отдельную личность, не воспринимаю музыкантом. И полагаю, что некоторые из ребят тоже.
Александр Гальянов: Я считаю себя философом, который формулирует свои мысли с помощью музыки.
У Новокузнецка формально есть история (с XVII века), но, по сути, до начала советской индустриализации города фактически не было, была культурная пустота. А Самара – это про развитие частной инициативы и многообразие.
Комментарии (0)