Архитектор Александр Бродский, соавтор проекта музея поэта Бродского — о пространстве в Доме Мурузи, любви к Петербургу и «бумажной архитектуре»

Было много споров о том, каким должен быть музей Бродского — максимально аутентичным или советским музеем-квартирой с вещами «того времени»? Что мы увидим, когда музей откроется?

Я работал над анфиладой на входе в музей. В самих «полутора комнатах» — там ничего не будет, абсолютная пустота. Полного комплекта того, что там было при Бродском, не сохранилось, сохранилась какая-то маленькая часть, стол, несколько полок и так далее, они принадлежат Музею Ахматовой. Существовало мнение, что надо обойти антикварные и комиссионные магазины и накупить там кроватей, тумбочек и столов, похожих на те, что были при Бродском, но мы решили, что это совершенно неправильный подход, не нужно никаких фальшивых вещей. То есть там ничего не будет, но будут подлинные стены, подлинные пол и потолок.

После семьи Бродского в «полутора комнатах» жили другие люди, и они сделали свои какие-то обои, другого цвета стены, постелили другой паркет на пол. И сейчас была проведена очень долгая реставрация, то есть счистили все наслоения, открыли пол, который был, когда там жил Бродский, открыли стены, которые были тогда, и вот в этом виде сейчас все и есть.

Все остальное — это проекции на стены. Существует большое количество фотографий, сделанных перед самым отъездом Бродского или сразу после. Они будут появляться на стенах в тех местах, где это все происходило.

Вы, когда читали лекцию в Новой Голландии, признавались в любви к Петербургу. Но, кроме того, сказали, что это странный город. Чем он, с вашей точки зрения, странный?

Не знаю, трудно объяснить это словами. Извините, я все еще называю его Ленинград, не могу переделать у себя в мозгах на Петербург. Я считаю его, возможно, одним из самых красивых городов из тех, что я видел. Я придумал для себя такую формулировку — «мучительная красота» — на это можно смотреть бесконечно, но при этом испытываешь какое-то мучительное чувство, в этом есть что-то такое наркотическое, затягивающее. В последнее время пошел процесс обновления города, что-то ломают и строят новую архитектуру, неизбежно это происходит, но мне это очень печально. Хотя я там не живу, я архитектор, я понимаю, что люди хотят строить, у них масса идей, но на мой вкус все должно остаться так же, как было тридцать или сорок лет назад. Один из печальных примеров — дом, прямо примыкающий к Дому Мурузи, который был снесен, а на его месте построена имитация старой архитектуры, с такими вторжениями современности.

Как технически сохранять ту аутентичность, о которой вы говорите?

Понятно, что это безумная сложная задача, легко критиковать и говорить, что сносить не надо. Я знаю прекрасно, что восстановление дома с сохранением аутентичного состояния — это сложнейшая работа. Ну вот в Венеции — а это одного порядка города, одного класса, уровня красоты и ценности — там как-то они умудряются это делать. Там стоят всякие ветхие домики в воде, их никто не красит, не ремонтирует, но при этом они не разваливаются на части, в них живут люди. И если бы люди, которые что-то решают и на что-то влияют, действительно хотели бы все сохранить, то это было бы возможно.

Вы когда-то занялись бумажной архитектурой — создавали проекты мегаполисов мечты в пику советской архитектурной традиции, стали благодаря этому очень известным человеком в мире. А почему, собственно, вы ею занялись?

Это было и вынужденное, и осмысленное, и, в то же время, какое-то спонтанное решение. В конце 1970-х, когда мы окончили Московский архитектурный институт, единственным шансом заниматься архитектурой было пойти в какую-то государственную контору вроде Моспроекта. В огромном проектном институте надо было много лет сидеть и заниматься чем-то, может быть, совсем не близким тебе. Люди шли туда, потому что другого выхода не было. И вот я и мой друг и еще несколько молодых людей ушли из этого института и предпочли сохранить какую-то свободу действий, занимались чем-то вокруг архитектуры, интерьерами теми же. Объявляли время от времени иностранные конкурсы концептуальные, не подразумевавшие строительства, просто на картинки, отражавшие какие-то идеи архитектурные. Мы очень увлеклись, все время что-то отправляли куда-то, получали какие-то премии время от времени, что нас очень поддержало. И вот так прожили несколько лет. Образовалась серия проектов, которые потом объединили в какое-то течение: это были и отдельные рисунки-офорты, и шелкографические работы вроде «Дворца Всеобщего Благоденствия». Хотя никакого течения, никаких групп и манифестов, на самом деле, не было в помине. Потом, когда это все закончилось, это все причесали и как-то назвали, и теперь это называется «бумажная архитектура».

Какая связь существует между бумажной архитектурой и реальной?

Это всегда преподносилось как несбыточные фантазии, при этом я-то считал, что все это абсолютно технически выполнимо. Непонятно, кому и зачем это было бы нужно, но это не были какие-то летающие дома или шагающие города. Впоследствии я натыкался на какие-то вещи, сделанные под влиянием этих проектов, и это меня очень удивило: в те времена мы вообще не предполагали, что это может быть интересно кому-то, кроме нас.

Текст: Мария Элькина

Фото: Георгий Кардава