Олег Басилашвили — о блокаде Ленинграда, молодежи и свободе слова

О свободе слова сейчас и в СССР

Мы с вами можем говорить на политические темы – такой разговор не был возможен не то что при Сталине, но и при Брежневе. Почему это возможно сейчас? Значит, страна сделала шаг. Пусть даже полшага. Попытки политиков вернуться обратно – очень худосочные. Много плохого? Очень много плохого. Но, я думаю, будет сделан и следующий шаг. В каком виде, я нет знаю. Конечно, лучше всего, чтобы были выборы – честные, справедливые.

О современной молодежи

Я смотрю на современную молодежь – в ней очень много хорошего, главное – отсутствие страха. Молодые актеры не боятся быть не такими как все, показаться смешными, они искренние. И этот шаг был сделан благодаря и Горбачеву, и Ельцину, и всем нам.

О войне

Мне было пять лет, когда меня из Москвы вместе с мамой и бабушкой эвакуировали в Тбилиси на родину отца. Это происходило уже после 15-16 октября 1941 года. Отец вернулся из народного ополчения, где они рыли окопы. Они попали в окружение, но это не было окружение – просто они попали уже за линию фронта. Немцы их оставили и пошли дальше, они пробирались в Москву. Я до сих пор помню, как он сказал, что нужно немедленно уезжать. Москва была оголена, Жукова еще не было.

Тогда в октябре по радио объявили, что в 12 часов будет передано важное правительственное сообщение. Все ждали, но в назначенное время голос Левитана объявил, что оно откладывается на 16 часов. Все ждали и понимали, о чем оно будет. Немцы стояли чуть ли не в Химках, почти в Москве. В 16 передали, что будет в 18, потом перенесли еще на два часа. В 20 сообщили, что наши войска по прежнему отстаивают… То есть никакого сообщения не было.

Встретив Левитана в доме отдыха в Сочи, я спросил, было ли это. Он ответил: «Да, это было». Я спросил: «А что вы должны были передать?» «Откуда я знаю? – удивился он, – Мне сказали читать, и я читал». Помню день, когда все драпанули из Москвы. Тогда рано выпал снег и вдруг весь стал черным, потому что жгли все важные бумаги, и на землю падал пепел. А на помойках лежали портреты Сталина и Ленина, собрания сочинений Ленина жгли во дворах, потому что люди ждали, что немцы войдут в Москву. И, если не дай Бог, то они тут не при чем. 

Мы ехали в Тбилиси медленно – около 11 дней. Нас выбросили на станции «Хачмаз», и мы среди эвакуированных там сидели на вокзале. Помню, как девочка лежала больная на полу, а вокруг нее шевелился пол весь в вшах. В Тбилиси мы голодали – не так, конечно, как блокадники, но голодали. Помню госпитали, раненых солдат. У них был палисадник, а вокруг – металлическая решетка, они у нее стояли в грязных кальсонах и рубашках с сахаром в руках. Им его выдавали, а они обменивали его на водку и табак. Сахар был уже весь обсосанный, и мы его брали.

О том, почему ранние картины режиссера отличаются от поздних

Меняется время, а вместе с ним меняется и режиссер. Взять, например, Германа: разве можно сравнить картины «Проверка на дорогах» и «Хрусталев, машину!» Или «20 дней без войны»? Их будто снимали разные режиссеры. Или возьмите Товстоногова, например. Спектакль «Варвары» и «История лошади» – тоже абсолютно разные, а ведь делал их один человек. Режиссер ищет себя в новом времени.

Что такое театр?

Театр – это та вольтовая дуга, которая должна возникнуть между зрителем и актером. Это бывает крайне редко, но бывает. Театр – это процесс взаимообмена между актером и зрителем. В жизни сегодня все спокойно, а завтра убили Кеннеди. Меняется что-то? Несомненно. А в кинематографе? Ну и что, пленка та же самая. И поэтому режиссеры судорожно ищут возможность передать атмосферу сегодняшнего дня, а, может, даже завтрашнего. Как это делал Герман. Удается ему это? Не всегда. Но это поиск.

О блокаде Ленинграда

Семен Аранович – это трагическая фигура. Как ему сорвали последнюю картину… Она называлась «Агнус Деи» – про блокаду Ленинграда. Он сказал: «Меня всю жизнь заставляли врать. В этой картине врать я не буду». В фильме играли сестры Кутеповы – по сюжету одна сестра-близняшка жертвует собой ради другой, потому что та беременна, во имя будущей жизни. Она идет на явную смерть во имя своей сестры – вот это подвиг.

Все, что происходило во время блокады Ленинграда… Нет русского слова, которое охарактеризовало бы полностью все то чувство, которое охватывает меня, когда я думаю о том, что происходило в Ленинграде эти 900 дней и ночей. У Виктора Конецкого, моего любимого писателя, есть повесть «Кто смотрит на облака». В ней рассказывается о девочке-почтальонше, которая голодная ходит по блокадному Ленинграду и письма с фронта приносит. Вот она попадает в одну из квартир, в ней сидят два старика – мужчина и женщина. Все во льду, замерзло, у них единственный спор, куда выливать мочу: в окно или на лестницу? Он говорит: «Давай в окно, потому что я не дойду». Они видят, каково этой девочке, и кормят ее тем, что у них осталось, и помогают помыться. Это и есть подвиг: люди, которые не могут дойти вылить помои на лестницу, отдают все, что у них есть, маленькой девушке.

Можно ли обсуждать, стоило ли сдавать Ленинград?

Я не готов на этот вопрос ответить. Я не знаю. Что значит сдавать, если говорят, что Гитлер хотел сравнять его с землей. Как можно это позволить? Это первое. Во-вторых, что делали бы жители этого города? Как бы немцы их кормили? Тут им хоть хлеб давали, хоть по 100 грамм. А что немцы бы дали? Нет, это вопрос очень сложный. И мне кажется, что рассуждать на эту тему как-то кощунственно. Я не знаю. Я перед каждым блокадником, кто бы он ни был – плохой или хороший, я перед каждым становлюсь на колени и прошу прощения, потому что мы в это время все таки что-то ели.