Чтение: Салман Рушди «Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей»

Однажды, вскоре после того, как началось его изгнание, девушка примерно шестнадцати лет появилась на пороге его дома: она кротко улыбалась, не стучала в дверь, не мешала ходу его мыслей, стояла неподвижно и терпеливо ждала, когда он соизволит заметить ее присутствие и пригласит войти. Она сказала, что недавно осиротела и средств к существованию не имеет, но не хотела бы работать в борделе, а звать ее Дунья — на слух не еврейское имя, однако еврейское, дескать, вслух называть запрещено, а написать его она не умела, поскольку не знала грамоты.
Дуньей, сказала она, ее назвал проезжий человек, который пояснил, что это слово по-гречески означает «мир», и ей эта идея понравилась. Ибн Рушд, переводчик Аристотеля, не стал препираться с ней: он знал, что это слово означает «мир» на многих языках и педантизм тут неуместен.

— Почему ты назвалась «миром»? — спросил он, и она ответила, глядя ему прямо в глаза:

— Потому что целый мир произойдет от меня и те, кто родятся от меня, распространятся по всей земле.

Как человек сугубо рациональный, он не заподозрил в ней сверхъестественное существо, джиннию, то есть представительницу племени джиннов, великую принцес су этого племени, пустившуюся в земное путешествие, ибо она была очарована смертными людьми — всеми и в особен-ности мужчинами выдающегося ума. Он принял ее в свой домик на правах экономки и любовницы, и в ночной глуши она шепнула ему свое «истинное» — на самом деле под ложное — еврейское имя, и оно осталось их тайной.

Дунья, принцесса джиннов, оказалась неслыханно плодовита, как и предвещало пророчество. За последующие два года, восемь месяцев и двадцать восемь дней и ночей она трижды была беременна и каждый раз рожала множество близнецов, по меньшей мере семь зараз, а однажды одиннадцать, если не девятнадцать — в этом вопросе сообщения уклончивы и противоречивы.
Все дети унаследовали самую заметную черту своей матери: уши без мочек. Будь Ибн Рушд посвящен в оккультные знания, он бы догадался, что его дети рождены не от женщины, однако он был слишком занят собой, чтобы это сообразить. (Ино гда мы думаем, как повезло и ему, и всей истории человечества, что Дунья влюбилась в блистательный ум этого человека, ведь его эгоистичный характер едва ли мог внушить любовь.)

Философ, которому было запрещено философствовать, опасался, не унаследуют ли дети от него те горестные дары, что были его наградой и проклятием, не окажутся ли они «слишком тонкокожими, дальнозоркими и свободными на язык, — вздыхал он, — то есть не будут ли чувствовать все слишком остро, видеть слишком ясно, высказываться чересчур откровенно. Это сделает их уязвимыми в мире, который возомнил себя неуязвимым, они будут осознавать его изменчивость, когда мир станет утверждать, будто он неизменен, предвосхищать грядущее раньше других, видеть, как будущее, этот варварский захватчик, проламывает ворота настоящего, пока все еще цепляются за пустоту прошлого. Если нашим детям посчастливится, они унаследуют только твои уши, но поскольку они, бесспорно, также и мои, должно быть, они будут слишком быстро соображать и слишком рано улавливать — в том числе и то, что запретно для мысли и слуха».

«Расскажи мне историю», — частенько просила Дунья в постели на первых порах их совместной жизни. Философ вскоре выяснил: вопреки своему юному облику девица весьма требовательна и пристрастна, и в постели, и не только в постели. Он был крупным мужчиной, а она — словно птичка или жук-палочник, но часто он чувствовал, что она сильнее. Она стала отрадой его преклонных лет, но взамен требовала от возлюбленного таких проявлений энергии, которые давались ему с трудом. В его-то возрасте порой единственным желанием, оказавшись в постели, было поспать, однако Дунья воспринимала попытки вздремнуть как личную обиду.

«Если всю ночь бодрствовать, занимаясь любовью, — говорила она, — отдохнешь лучше, чем если храпеть часами напролет, словно вол. Это всем известно». В его-то возрасте не всегда удавалось быстро достичь состояния, необходимого для сексуального акта, особенно из ночи в ночь, но опять же Дунья воспринимала его проблемы с эрекцией как доказательство нелюбви.

«Когда женщина кажется привлекательной, никаких затруднений не бывает, — твердила она. — Сколько угодно ночей подряд». В итоге, обнаружив, что ее физический пыл можно утолить рассказом, старый философ получил некоторое послабление. «Расскажи мне историю», — просила она, сворачиваясь у него подмышкой так, чтобы его ладонь накрывала ей голову, и он думал: отлично, на сегодня я свободен, и принимался мало-помалу открывать ей историю своего разума. Он пускал в ход слова, шокировавшие многих современников: «разум», «логика», «наука», ибо это были три столпа его мысли, те самые идеи, за которые его книги в итоге и были сожжены. Дунья пугалась этих слов, но страх действовал возбуждающе, и она прижималась крепче, умоляя: «Держи мою голову, покуда наполняешь ее своими выдумками».

В нем зияла глубокая, тяжкая рана, ибо он потерпел по ражение, проиграл главную в своей жизни битву мертвому персу, Газали из Туса, противнику, который был уже восемьдесят пять лет как мертв. Сотней лет раньше Газали написал книгу «Непоследовательность философов», в которой разгромил греческих мыслителей, Аристотеля, неоплатоников и их поклонников, великих предтеч Ибн Рушда — Ибн Сину и Аль-Фараби.

В какой-то момент Газали настиг кризис веры, но, оправившись, он превратился в величайший бич философов за всю мировую историю. Философия, насмехался он, не способна доказать существование Бога или хотя бы доказать, что не может быть двух богов. Философия верит в цепь причин и следствий, умаляя тем самым власть Бога, который с легкостью может вмешаться и изменить следствия, лишить причину всякой силы, если того пожелает.

— Что произойдет, — вопрошал Ибн Рушд Дунью, когда ночь окутывала их молчанием и они могли говорить о запретном, — что произойдет, если поднести к комку шерсти горящий прут?

— Разумеется, шерсть загорится, — отвечала она.

— А почему она загорится?

— Потому что так устроено, — отвечала она.

— Огонь лижет шерсть, и шерсть приобщается к огню — так устроен мир.

— Закон природы, — говорил он. — Причины и следствия. И она кивала головой из-под его ласковой руки.

— Он оспорил это, — говорил Ибн Рушд, и она понимала: «он» — это Газали, тот, кто взял верх.

— Он заявил, что шерсть загорается по воле Бога. Потому что во Вселенной, созданной Богом, единственный закон — Его воля.

— Значит, если бы Бог захотел, чтобы шерсть погасила пламя, чтобы огонь стал частицей шерсти, Он мог бы сделать так?

— Да, — говорил Ибн Рушд. — У Газали в книге написано, что Бог мог бы сделать так. Она призадумалась на миг.

— Это глупо, — решила наконец. Даже в темноте она почувствовала его сдержанную улыбку, улыбку разочарования и боли, перекосившую бородатое лицо.

— Он бы назвал это истинной верой,— сообщил Ибн Рушд,— и сказал, что спорить с этим... непоследовательно.

— Значит, случиться может все что угодно, если Бог сочтет это правильным, — сказала она.

— Например, стопы человека оторвутся от земли, и он будет расхаживать по воздуху.

— Чудо, — пояснил Ибн Рушд, — происходит, когда Бог всего лишь меняет правила, которые Он сам и устанавливает, а мы не можем этого понять, потому что Бог неумопостигаем, то есть — за пределами нашего познания. Она снова примолкла.

— Допустим, я допущу, — заговорила она после паузы, — что Бог может не существовать. Допустим, ты убедишь меня допустить, что «разум», «логика» и «наука» обладают магией, благодаря которой необходимость в Боге отпадает. Можно ли хотя бы допустить, что подобное допустимо? Она почувствовала, как он напрягся всем телом. Теперь он напуган ее словами, отметила она, и странным образом ей это было приятно.

— Нет! — слишком резко оборвал он. — Это было бы крайне глупое допущение.

Отрывок из книги «Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей» (перевод Любови Сумм) предоставлен для публикации издательством Corpus.