Отрывок из новой книги Николая Свечина «Взаперти» – эксклюзивно для «Собака.ru»

Книга одновременно выходит в трех версиях: бумажной, электронной и аудио. Доступна во всех магазинах страны (в Нижнем Новгороде это «Читай-город», «Дом книги», «Подписные издания», «Дирижабль») и на интернет-платформах. А если вы еще ни одной книги про Лыкова не читали, то мы вам от души завидуем – столько удовольствия вы сможете получить и от знакомства с персонажами, и от стиля автора, и от погружения в эпоху имперской России! Начинайте с «Завещания Аввакума» - дальше уже не остановитесь.

Накануне выхода нового бестселлера мы с разрешения автора публикуем часть 9-й главы, где сыщика Лыкова после приговора суда привозят в тюрьму.

Глава 9. Первый день

Согласно закона, с приговоренным встретился священник. Он должен был приобщить новоиспеченного узника Святым Тайнам. А еще подготовить его к перенесению заслуженного наказания с христианской покорностью и раскаянием. Когда батюшка произнес эти слова, Алексей Николаевич взорвался:

– А кто вам сказал, что назначенное мне наказание – заслуженное? И в чем мне раскаиваться, если я невиновен?

– Сын мой, я двенадцать лет приобщаю людей после приговора. И все утверждают, что они невиновны. Смирись и слушай Бога, а не свою обиду. Иначе тебе будет очень тяжело в узилище.

– Идите-ка вы прочь, фальшивый утешитель… – распалился арестант. – Вместе с тайнами вашими и заученными словами.

И не стал ни причащаться, ни каяться.

Вечером восемнадцатого января в Литейную часть явился Трифонов. Старший делопроизводитель ГТУ лично отвез нового арестанта в Литовский замок. Лыков торопливо обнял жену, которая проводила в его камере все дни, и залез в новенький авто. Чемодан с вещами он положил в ноги и закис. В руках сыщик держал икону Алексия, человека Божия. Этот старинный образ новгородского письма семнадцатого века ему подарил вчера сын Павел.

Все, игры кончились, горько думал Лыков. Теперь пойдет настоящая тюрьма…

Пока ехали, Михаил Михайлович рассказывал последние новости из служебных петербургских интриг. Особенно он напирал на главное. За два дня до Нового года Хрулев успел протащить через Думу новый закон. Отныне тюремная стража может строить обмундирование за счет казны. Раньше люди обшивались из своего копеечного жалования. Теперь им вышло послабление. Жаль только, что обувь Дума закупать из казны запретила… Но все равно новость эта – большая радость для надзирательского состава. Они готовы на руках носить Степана Степановича.

Трифонов вел себя с бывшим высокородием как с равным, словно того и не лишили прав состояния. Алексей Николаевич был ему благодарен. Он понял, что «тюремщики» сразу хотят показать администрации исправительного отделения, что к ним прибывает особый арестант. С которым надо обращаться соответственно. И хотя Лыков и смотритель замка Кочетков хорошо знали друг друга, такой жест был ему очень полезен.

Путь на Офицерскую[1] занял четверть часа. К удивлению пассажира, авто сначала завернуло к зданию сыскной полиции. Трифонов приказал курьеру позвать начальника. В вестибюль без пальто спустился Филиппов и крепко пожал Алексею Николаевичу руку:

– Ну, страшен сон, да милостив Бог! Крепитесь. А я выполню все, что обещал.

Мотор двинул дальше и скоро оказался у высоких ворот. Сколько раз сыщик приходил сюда по своим делам… Знакомая черная доска с надписью «Тюремный замок» никогда прежде не жалила его сердце. Ведь он, закончив допрос, всякий раз выходил обратно. А теперь когда выйдет? Образ Спасителя в темнице, висевший над доской, вызывал у арестантов особые чувства. Ведь и Христос сидел! Верующему, а даже и неверующему, делалось немного легче от осознания сопричастности к мукам Божьим. А сыщик Лыков всегда спокойно шел мимо. Не забывал, конечно, снять фуражку и перекреститься, и бросал серебро в подвешенные для подаяния кружки. Но Спасителя в сердце в тот момент не допускал. Сопричастности не чувствовал. Иное творилось в его душе теперь! Ведь Алексей Николаевич помнил икону еще в деревянном киоте, висевшую под снегом и дождем. Лишь в 1889 году, в память о крушении царского поезда в Борках, ее поместили в мраморный киот. И многие сидельцы не одобрили новшества: словно от них отдалили сына Божия, спрятали в мрамор.

[1] По адресу Офицерская, 29, находилось Петербургское исправительное отделение.

Мотор миновал первые ворота и уперся во вторые. Подошел привратник, увидел Трифонова и махнул рукой. Последовательно открылись вторые и третьи ворота, и автомобиль въехал во двор. Как из-под земли, рядом вырос подворотный. Он распахнул дверь и вытянулся перед старшим делопроизводителем. Увидев выбирающегося с другой стороны Лыкова с чемоданом, он четко, по-солдатски, сделал пол-оборота и козырнул ему. Не знает еще, что отдает честь лишенному прав арестанту…

– Вызови дежурного при конторе, пусть примет вещи, – приказал Трифонов.

– Слушаюсь, ваше высокородие!

Пока парень бегал за дежурным, приезжие стояли и молча озирались: Михаил Михайлович привычно, по-хозяйски, а Лыков – с внутренней дрожью. Тут теперь его дом, из которого не выпускают… Сыщик знал, что из Литовского замка всего один выход, вот через эти ворота, на Офицерскую. Ограды нет, ее роль выполняют высокие стены корпусов. Есть еще дверь с улицы, ведущая в тюремную Спасскую церковь. Зайти туда может каждый вольный зевака, но лишь на первый, нижний, этаж. Арестантов там не бывает, они стоят на хорах. А главный выход из замка преграждают трое ворот и пять надзирателей, не считая наружных пикетов. За последние двадцать лет из Литовского замка не было ни одного побега, так хорошо здесь поставлена охрана. Даже в лихом 1905 году!

Новичка удивило, что они оказались в небольшом закутке. Слева был каменный забор с калиткой, а прямо - несколько одноэтажных флигелей, которые, стена к стене, перегораживали путь во внутренний двор замка. Ворота туда были закрыты, перед ними маячил надзиратель.

-Михаил Михайлович, где это мы?

-В так называемом малом дворе. Забор отгораживает садик, который устроен под окнами женского отделения. Во флигелях расположены службы. А через ворота проходят в большой двор, там арестанты гуляют в часы отдыха.

Явился дежурный и тоже козырнул обоим господам.

– Прикажете провести к его высокородию?

– Да, и вещи прихвати.

Они пошли втроем: дежурный тащил чемодан Лыкова, следом шествовал старший делопроизводитель, а замыкал колонну новый арестант. Он унял уже нервную дрожь и осматривался не без любопытства. Как ни жалься, а придется здесь пожить какое-то время. Филиппов только что сказал: милостив Бог. На него и надежда, да еще на друзей, которые обещали вытащить бедолагу на свободу. Эх!

Начальник Петербургского исправительного отделения статский советник Кочетков разносил какого-то арестанта так, что было слышно еще из коридора:

– Царя не надо, хозяина не надо, в Христа не верю, чертом хочу быть! Так, что ли, Михалкин? Вот я тебе взгрею курдюк, прадедушки сниться будут!

Трифонов по-хозяйски толкнул дверь. Смотритель, увидев гостей, первым делом шагнул к сыщику и протянул ему руку:

– Здравствуйте, Алексей Николаевич! Что же это такое делается, а? Разве ж так можно? Оболгали порядочного человека…

– Вот, Никанор Нилович, – только и нашел что сказать Лыков.

Кочетков приказал арестанту:

– Пошел вон и помни мои слова.

Тот вылетел пробкой, а смотритель счел нужным пояснить:

– Михалкин. По бумагам политический, а на самом деле просто дурачок. Урядник раздул дело, видать, для статистики раскрытых преступлений. Болтун сказал у винной лавки, что царь и в пастухи не годится! А? Каков?

Лыков подумал, что в душе согласен с дурачком… А Кочетков заговорил наконец о главном:

– Ну ничего, ничего. Мы вас берем под особый контроль. Для нас вы как были товарищем по службе, так им и остались. Я всем велю держаться вежливо. Отдохнете тут немного. А там, глядишь, правда восторжествует.

Они поговорили еще немного ни о чем, и Трифонов откланялся. А Лыков остался. И начальник тюрьмы сразу как-то сбавил тон. Едва заметно сменилась интонация – с приветливо-добродушной на хозяйскую. Чуть-чуть покровительственную. Или это лишь показалось арестанту? В его положении каждая мелочь бросалась в глаза. И оценивалась под особым углом: есть тут унижение, или нет? Алексей Николаевич понимал, что слова Кочеткова всего лишь слова. Он действительно даст команду беречь самолюбие сыщика. Но в суете быстро забудет об этом. А остальные девяносто с лишним стражников будут вести себя по-разному. И унижений с оскорблениями никак не избежать… Надо терпеть и ждать помощи с воли. И еще чтобы тебя за это время не убили старые дружки.

Лыкову предложили чаю, после чего начальник тюрьмы вызвал к себе дежурного и сказал:

– Это господин Лыков. Наш новый постоялец. Видел, кто его привез?

– Так точно!

– Помни об том. Господин Лыков побудет у нас… какое-то время. Отведи его к ключникам[1] и объясни, как полагается вести себя с человеком. Узнаю про грубость или что такое – накажу.

– Так точно!

– Он служил прежде в полиции. Пусть его поселят в Четвертое отделение, в девятую «легавую» камеру. Приказываю: письма разрешить, выписку[2] разрешить, продовольствование от себя разрешить. Вещи оставить свои, курево, принадлежности, обстановку – по их желанию. Свидания на общих основаниях, но при наличии просьбы – сверх нормы.

– Есть!

– Завтра утром освидетельствовать господина Лыкова на предмет готовности к работам. Ступайте.

Алексей Николаевич пожал на прощание руку смотрителю и хотел уже идти за дежурным. Но тут в кабинет вбежал офицер лет сорока пяти с нервным обиженным лицом. В отличие от Кочеткова, одетого в черный мундир с темно-синей выпушкой тюремного ведомства и с полицейскими погонами, офицер был в темно-зеленом мундире с красным прибором конвойных войск. Судя по одинокому просвету на погонах – капитан[3]. Вошедший сварливо сообщил:

– Никанор Нилович, опять в прачечной мужеложцев поймали. Сколько можно это терпеть?

Кочетков указал ему на Лыкова и сказал:

– Знакомьтесь: Алексей Николаевич Лыков, статский советник, чиновник особых поручений при министре внутренних дел. Приговорен к трем с половиной годам арестантских рот. Человек, скажу я вам, достойный, прошу отнестись к нему с должным уважением.

Сыщик после такой аттестации чуть было не подал капитану руку. Но вовремя заметил, что тот отнюдь не собирается выполнять просьбу начальства. Наоборот, он отступил на шаг, осмотрел «достойного человека» с нескрываемым презрением и протянул:

– Ну-у… Уж теперь не статский советник, а та-ак… бывший. Шпагу-то сломали.

Кочетков, не моргнув глазом, обратился к Лыкову:

– А это первый помощник начальника тюрьмы, капитан Сахтанский Маркиан Владимирович. Правая, так сказать, десница.

Лыков холодно кивнул невежливому капитану и обратился к его начальнику:

– Десница, Никанор Нилович, всегда правая. Левая рука называлась шуйцей.

– Да? Не знал.

Тут Сахтанский опять показал свой нрав:

– Я имею служебный разговор и не намерен тратить время на беседы с арестантами. Лыков, пшел в камеру!

У бывшего статского советника потемнело в глазах. Вот оно, первое унижение! Чего опасался, то и получил. В первый же час! Не помня себя от гнева, Алексей Николаевич шагнул к хаму, но тот резво выскочил в коридор и крикнул оттуда:

– Нападение на помощника начальника тюрьмы! Надзиратели, ко мне!

Кочетков за руку оттащил Лыкова в угол и умоляющим голосом попросил:

– Не обращайте внимания, Алексей Николаевич. Он такой. Прислали на мою голову, так он еще под меня копает. Если вы дадите ему повод, Сахтанский и вас сожрет, и меня… Я его отважу, но надо аккуратно… Не вышло бы хуже.

В дверь уже ломились надзиратели, из-за их спин торжествующе выглядывал помощник. Никанор Нилович рявкнул так, что зазвенели стекла:

– Я вас звал?! Марш по местам!

Стражники было замешкались, но развернулись и, толкая друг друга в спину, ринулись обратно.

– Капитан Сахтанский, ко мне!

Помощник осторожно встал на пороге, не решаясь зайти внутрь.

– За невежливое обращение с арестантом объявляю вам покамест замечание.

– Но…

– Я не закончил!

– Виноват.

Кочетков помолчал, потом перешел на более спокойный тон:

– Маркиан Владимирович, учишь вас, учишь… А толку ни на золотник. Здесь не этап в Нижнеудинске, здесь образцовая тюрьма. Образцовая! Мы да Домзак[4] – всего две таких, которые напрямую подчиняются Главному тюремному управлению. Куда ходят иностранные гости, когда хотят ознакомиться с российской пенитенциарной системой? К нам. Августейшие особы где изучают тюремные порядки? У нас. Тут арестантам говорят «вы».

– Но он хотел на меня напасть!

– Алексей Николаевич хотел выяснить, почему в образцовой тюрьме так невежливо ведут себя. И тому есть свидетель.

– Тем не менее я подам рапорт о попытке нападения, – упрямо заявил капитан.

– Это ваше право, – не стал спорить начальник. – Только хочу предупредить: мне телефонировал его превосходительство господин Хрулев. Лично! И просил создать для арестанта Лыкова самые хорошие условия. По прежней своей службе Алексей Николаевич пользуется уважением всех правоохранителей. А доставил его сюда сам Трифонов Михаил Михайлович. Так что рапорт вы подать можете, но я бы не советовал. Тем более ваши слова о попытке нападения, Маркиан Владимирович, я не смогу подтвердить. Когда меня спросят как свидетеля… Не было никакой попытки. Вы неправильно поняли самопроизвольное движение арестанта. Это был тик.

– Тик?

– Да, нервный тик. До которого вы его довели своим неуставным грубым обращением.

Помощник полинял на глазах, козырнул и удалился. А статский советник повернулся к бывшему статскому советнику и сказал с досадой:

– Вы, Алексей Николаевич, учитесь себя сдерживать. В вашем сегодняшнем положении. Вот теперь у вас появился еще один враг. Только вы арестант, а он мой помощник. Будет мстить, пестрая душа. Из конвойных войск его попросили за характер. Голова толкачем. Чин он уже прогусарил. Сейчас вот здесь, самоутверждается на заключенных[5]. Пользы от него – почеши затылок, а проблем тьма…

– Извините, не сдержался, – признал Лыков. – Привыкать надо. Неохота к такому привыкать, а надо.

[1] В тюрьме имелось два ключника: по продовольствию и по одежде.

[2] Выписка – покупка провианта в тюремной лавке на средства арестанта.

[3] Низшие классные чины тюремного ведомства носили плечевые шнуры, от титулярного советника и выше – погоны, установленные для полиции. Если служащий тюрьмы имел военный чин, то носил офицерские погоны при мундире конвойных войск.

[4] Домзак – Дом предварительного заключения на Шпалерной.

[5] Слово «заключенный» стало постепенно заменять слово «арестант» в циркулярах Главного тюремного управления начиная с 1906 года, но приживалось медленно.

– Вот-вот. Я же не всегда буду рядом. Скажете мне потом, я прижму, а в тот самый момент будьте добры сдержаться. Договорились?

– Договорились. Спасибо!

Смотритель вызвал из коридора дежурного при конторе и хитро посмотрел на него:

– Все слышал?

– Так точно!

– Было нападение или не было?

– А я это… В дальнем конце колидора обретался. Ничего такого не наблюдал.

– Правильно. Иди к ключникам и помни, что я велел.

Дядька повел Лыкова в цокольный этаж административного корпуса, выходящего на Офицерскую улицу. Он выказал свое понимание тем, что по-прежнему тащил чемодан арестанта. Знаем, мол, что за гусь, ежели смотритель с ним на короткой ноге…

Когда они добрались до цейхгауза, дежурный вежливо попросил сыщика подождать. Сам скрылся за дверью и не выходил минуты три. Очевидно, разъяснял, как вести себя с новым арестантом. Затем дверь открылась, Лыкова попросили зайти.

Седовласый ключник тоже вел себя корректно. Он повидал уже много всяких постояльцев. В Четвертом «благородном» коридоре встречались и не такие… У новичка должны были отобрать под расписку ценные вещи и одежду и облачить его во все казенное. Вместо этого ему оставили и часы с бумажником, и записную книжку с вечным пером. Старик внимательно осмотрел содержимое чемодана и не отобрал ничего из тех вещей, которые Алексей Николаевич взял из дома. Там он брился опаской, а в тюрьму взял станок Жиллетта, постепенно входивший в моду. И перочинный ножичек выбрал с миниатюрным лезвием, таким и таракана не зарежешь. Книги, гигиенические принадлежности, белье – все это позволили взять с собой.

В дополнение к собственным вещам арестанту выдали-таки казенные. Вдруг явится проверка… Получился довольно большой узел. В набор вошли рубашки, подштанники, полотенца и чулки подкладочного холста, всего по три штуки. Из верхнего платья полагались бушлат из равендука, суконные штаны и шапка – всего по паре. Из обуви в вещевое довольствие арестанта входили полусапоги с запасными передами и подметками, и веревочные туфли. Подметки оказались соковые[1], таким сносу нет… Зимнюю одежду – суконные бушлат, брюки, шапку на подкладке с наушниками и рукавицы с онучами – ключник предложил не брать. Сказав при этом: на улице вам работать не придется, а в замке у нас тепло. И Лыков согласился.

В завершение узел пополнился спальными принадлежностями. Алексею Николаевичу вручили постельник[2] и чехол для подушки, и к ним двенадцать фунтов соломы для набивки. Из белья положили наволочки и пододеяльники, тоже по две штуки. И два одеяла: летнее и зимнее. Заодно ключник пояснил, что нательное белье меняют раз в неделю, после бани, простыню и верхнюю наволочку – два раза в месяц, а одеяло и нижнюю наволочку – раз в два месяца. Но, если есть желание и деньги, мыть белье можно чаще.

После ключника по вещам дежурный повел арестанта к ключнику по продовольствию. Там беседа получилась короткой. Лыков подписал обязательство кормиться за свой счет, а экономию отдать в пользу исправительного отделения. На вопрос, где лучше столоваться, ему ответили: да хоть у «Донона». Но дешевле брать из кухмистерской…

[1] Соковые подошвы – подошвы из воловьей кожи.

[2] Постельник – мешок, набиваемый соломой, для устройства тюфяка.