Маяна Насыбуллова о "Ленине для души" и других проектах

У вас очень редкое имя. Даже не нужно придумывать псевдоним, как это часто бывает у людей искусства. Знаете его корни и значение?

Всю жизнь слышу: «У тебя необычное имя», а это развивает чувство, что я не похожа на всех. Одно время искала аналоги в разных языках: в еврейском, например, «Маяна» означает «весна». Моя первая учительница говорила, что так звали татарскую принцессу, но, кажется, она все придумала, чтобы мне было приятно. В принципе, я так и не знаю точных корней своего имени, отчего мне легче ассоциировать себя исключительно с тем, что я собой представляю и создаю. Если я, как художник Андрей Кузькин, соберу все свои вещи и залью их в огромный янтарь, то, возможно, сотворю объективное воплощение своего имени.

Почему именно скульптура стала основой вашего творчества?

Когда постоянно взаимодействуешь с разными материалами, понимаешь, как и почему они себя ведут определенным образом, возникает ощущение непрерывного молчаливого диалога с ними. Я будто занимаюсь духовной практикой, когда леплю скульптуры. Хотя я понимаю, насколько подобные суждения могут показаться пафосными (смеется). У меня любовь к скульптуре случилась в детстве. Я ходила в художественную школу, где преподавали живопись и керамику. Однажды я слепила не то, что задал преподаватель, а свою статуэтку девушки с полуобнаженной грудью. Вышло настолько круто, что я начала прокачивать умения дальше и в семнадцать лет уже делала большие и сложные керамические светильники. Потом было поступление в Новосибирскую государственную архитектурно-художественную академию, где накануне приема закрыли отделение керамики. Так я и попала на курс академической скульптуры, только вот академизма в моем творчестве почти не найдешь.

Вы работаете с гипсом, силиконом и эпоксидной смолой. Последняя стала основным инструментом проекта «Актуальный янтарь». В чем его ключевая задумка?

Мой янтарь – это язык истории и памяти, через который я доношу проблемы ее избирательности. Помню, как 11 сентября 2001 года самолеты врезались в небоскребы, а мы всей семьей смотрели прямой эфир катастрофы по телевизору и плакали. Прошло всего пять лет, и я об этом больше не вспоминала. Первые два года проекта «Актуальный янтарь» были посвящены тому, что я пыталась запечатлеть главные исторические события, что оказалось невозможным: в течение веков история проходила через фильтры и интерпретации. Поэтому я фиксирую личную память, хотя многие залитые в янтарь события относятся к общим травмам, понятным всем зрителям моей выставки.

В проекте «Ленин для души» вы перешли на другой уровень фиксации памяти: здесь происходит работа с образами известной исторической личности. Как этот подход воспринимает публика?

Образы лидеров государств принадлежат народу и искусству, поэтому я считаю, что подход к их использованию может быть и критическим, и юмористическим, и комплементарным. Просто на некоторые ироничные вещи люди реагируют сильнее, но их возмущение не касается меня: я не считаю Ленина и коммунистическую идеологию близкими себе. Родившись в момент перестройки, я не получила советского воспитания и соответствующих травм. Могу свободно размышлять об этом времени, давать ему оценку и анализировать, как прошлое влияет на мою жизнь в настоящем, через искусство. Для людей старше тридцати лет, которые прошли через пионерию и впитали в себя марксистско-ленинские доктрины и все идеологические мясорубки, развал Советского Союза – трагедия. На основе пережитых ощущений они либо фанатеют от моих Лениных, либо, наоборот, не соглашаются. Моя бабушка считает его великим человеком, не вдаваясь в подробности биографии, поэтому ей неприятно видеть мои фигурки с ним в поп-культурных образах. Зато, когда я сделала ей розового Владимира Ильича с сердечками, она оценила. Теперь он стоит у телевизора на кружевной салфетке.

Получается, образ вождя до сих пор нельзя использовать без последствий? Почему, по-вашему, он так табуирован?

Ленин стал не просто личностью, а знаком, который пронизывает всю нашу культуру, несмотря на то, что коммунистическую идеологию упразднили. Если другого персонажа мировой революции, Че Гевару, вовсю используют в коммерческих целях, то Ленина невозможно включить в бизнес-стратегию брендов. Он стал частью нашего культурного кода. Я не знаю ни одного русского города, где бы не было бюста или памятника вождю пролетариата. Даже если не разбираться в истории и теории коммунизма, с детства в подсознании откладывается: «С этим надо считаться».

Есть ли какие-нибудь запрещенные приемы лично для вас, которые неприемлемы в вашем проекте?

«Ленин для души» стал практически народным: каждый знакомый советовал мне сделать определенную фигурку. Сначала я прислушивалась к ним, пока мне не предложили сделать Ленина в форме мужского полового органа. И я начала много об этом размышлять, ведь в процессе изготовления я часто меняю форму, сращиваюсь с идеей и экспериментирую с содержанием. Мне подумалось: «Может, это естественное развитие моей работы?». Сексуальность – базовый язык существования человека. В этот момент в Минске готовилась выставка, посвященная цензуре в искусстве, и я поделилась с местной арт-тусовкой навязчивой идеей, чтобы избавиться от иллюзии фрустрации. Моя задумка заключалась в том, что фаллический Ленин будет заключен в ящик и его никто не увидит, потому что выставлять такие образы напоказ противоречит моим моральным нормам. И когда мою идею поддержали, я сразу успокоилась и полностью освободилась от желания воплотить образ в реальность. Гештальт закрылся сам собой.

Имеет ли проект претензии на то, чтобы искоренить повсеместный культ вождя?

Я очень уважительно отношусь к нему и знаю, что долгое время он находился под давлением государства, с которым в итоге справился. В то же время я понимаю, насколько кровавыми были последствия его революционной деятельности. Преследую ли я стремление развенчать культ Ленина? Да, возможно. Хочу ли я тем самым вычеркнуть его из культурного кода? Нет. Я живу в городе с советской архитектурой, на каждом заборе там серп и молот. При этом сейчас в России царит капитализм, в котором все измеряется деньгами, реклама распространяется как вирус и на все можно повесить ценник. Поэтому в моем проекте сливаются два несовместимых уклада, которые могут существовать в симбиозе только в искусстве. 

В контексте проекта «Ленин для души» вы затрагиваете тотемизм, который изучал Фрейд. В социальной философии есть целое направление, объединяющее учение о материалистическом существовании человека и психобиологическую концепцию влечений, – фрейдомарксизм. Получается, вы затрагиваете не только идеологические, но и чувственные подтексты?

Именно поэтому моя выставка в московской галерее Vladey называется «Кризис веры». Сначала я просто искала тотемические образы, клишированные и раскрученные в медиа, а потом сделала серию работ с сущностью Будды, у которого была голова Ленина, и заметила у них много общего. Два знаменитых исторических персонажа, два носителя идеологий, которые изменили мир. Один из них превратился в культ, другой стал часть религиозной системы. Когда я в первый раз разукрасила бюст Ленина, меня обвинили в богохульстве. С Буддой произошло то же самое. А это просто два реальных человека, которые родились, жили и умерли.

Это единственный опыт в творчестве, связанный с фрейдизмом?

Несколько лет назад в моем родном Новосибирске у нас была выставка «Художественное порно», где были затронуты половые подтексты. Специально для нее я сделала скульптуры в виде женских грудей на ножках. Здесь, безусловно, присутствует феминистский посыл, хотя я не преследовала цели его затронуть. Мне просто нравится работать с телесностью. В итоге получился концепт «Сиськи на митинге», который после окончания выставки я стала распространять в городском пространстве: ходила по закоулкам и клеила там эту грудь, чтобы любой прохожий в безлюдном месте мог прикоснуться к ней и почувствовать материнское начало. В других проектах, даже не самых раскрученных, у меня также достаточно заметны половые признаки. Я просто давно занимаюсь обнаженной натурой. У скульпторов присутствует негласный культ обнаженного тела – для нас это высшая красота и безупречная форма.

Интервью - Дарья Колосова