В свое время вы сломали стереотипы о прима-балерине, открыв для себя и для зрителя современную хореографию, а сейчас продолжаете поиски вариантов трансформации тела и сознания, при том что вас и так разрывают на части лучшие театры мира. Зачем вам все это?
Я никогда не была стандартом классической танцовщицы — с самого детства педагогам было понятно, что я единица нового поколения. Невероятная красота линий и эстетики вагановской школы, за которыми стоят тернистый путь и жесточайшая работа, имеют четко обозначенные границы: там совершенно не учат импровизировать. Профессионализм состоит в четкости реакций, поэтому раньше я чаще использовала разум, сильно укрощая тело бесконечными повторениями элементов, — и это заштамповывает тебя в определенное амплуа. Но меня не смогли зашорить, потому что я человек борьбы и бунтарства. Мне всегда мало. И когда хореограф-импровизатор Каролин Карлсон предложила поставить для меня «Женщину в комнате», я испугалась, что не сумею, — совсем разные принципы движения. Но она сказала: «Ты просто себя не знаешь» — и провела со мной эксперимент так, что через час я стала абсолютно свободна.
В чем заключался этот эксперимент?
Я столкнулась с психологическим открытием своего нутра — по-другому не скажешь. Каролин вывела меня в определенный профессиональный транс, вдохновив материалами спектакля — стихами Арсения Тарковского и фильмами его сына Андрея. Мы много разговаривали, и до такой степени накопилась информация, что захотелось прорваться и выразить ее в движении, своим определенным ощущением. Я стала танцевать, а она, естественно, останавливала своих ассистентов: «Дайте ей самой!» Меня погрузили в воспоминания детства, чтобы я могла вернуться к себе изначальной, забыть системы, структуры, которые дали мне уровень, но в то же время жестко отформатировали. Таким же образом мы работали и с Мозесом Пендлтоном, и с Пиной Бауш — все время шли от ассоциаций. Для меня это было познанием себя, размышлениями в танце. Однажды мне сказали, что я танцую текст: «Мы смотрим на Джульетту, а читаем Шекспира», — и это был для меня лучший комплимент.
Почему современного танца вам тоже стало мало и вы стали искать новые практики?
Я поняла, что не то что для балетного, даже для обычного человека невероятно важны занятия на расслабление мышц, помогающие быстро восстанавливаться. А спортсменам и танцовщикам просто необходимо учить свое тело новым нагрузкам. Я, например, не могу себе позволить отдыхать — организм сразу же начинает рассыпаться. До конца своих дней мы должны двигаться. Мы как киборги: работать тяжело, а бездействовать еще тяжелее. Но часто бывает, что травмы становятся противопоказанием к серьезным нагрузкам, и тогда нужно идти в другие практики, более того, менять свое сознание. И правильно говорят: когда ученик будет готов, придет учитель.
Какая практика стала вашим самым глубоким опытом?
Гимнастика айкуне, которую сейчас преподают в моей студии Context Pro: был запрос, и пришел нужный человек. Я познакомилась с потомственным казахским целителем Абаем Баймагамбетовым. От бабушки ему достался дар остеопата, который Абай развил в уникальный метод, помогающий излечить даже ДЦП. Это уникальный человек, он прошел Афганистан, после чего стал искать безмедикаментозное средство от постафганского синдрома и выхода из третьей степени инвалидности — и в вещем сне к нему пришла практика айкуне. Кто-то это назовет шаманством, кто-то скептически фыркнет — это вопрос принятия. Я могу говорить лишь про свой опыт: мое тело очень чувствительно и сразу распознает, шарлатан передо мной или нет, профессионал какого уровня? Тело все расскажет. Вот выходит танцовщик на сцену — я по одному жесту могу сказать, сколько он работал, учился и какой он человек. Иногда такое увидишь, что не по себе становится. Тело читаешь как открытую книгу. Марта Грэм говорила: «Движение никогда не лжет».
Ведь еще и сцена работает как увеличительное стекло.
Да, более того, она абсолютно оголяет. Сцена — страшная штука. Каждый раз я думаю, как справлюсь, как покажу эту свою обнаженность пяти тысячам зрителей, буду ли при этом убедительной и не смешной. Все время задаю себе вопрос о соответствии уровня, возраста, образа мыслей — я же постоянно меняюсь. К тому же выступления всегда огромная нагрузка: спектакль — это подвиг. И я не знаю, случится ли еще один, никогда себя не готовлю на несколько спектаклей. Невозможно! Я должна себя растратить полностью, а потом каким-то образом наполнить заново. А вполсилы не умею, я себя тогда разрушу. Иногда на сцене я ощущаю себя проводником: если все складывается, случается магия. И зависит она от того, насколько ты погружен в работу, честен с собой, отдаешься каждый день, каждый час. Любая халтура — и все, проводимость исчезла, очень тонкое состояние. Я не стремлюсь удивить кого-то, прежде всего мне надо удивить себя. Трудом я безусловно заслужила право выбора: где находиться, с кем и сколько танцевать, стала везде желанным гостем. Но это всегда дополнительная ответственность — от меня всегда ждут чуда.
А понимает ли зритель, какая степень самоотдачи и подготовки стоит за чудом?
Чувствует. Но чему-то лучше оставаться за кадром. Иногда те, кто побывал за кулисами, жалели об этом: им не хотелось расставаться с иллюзией, в которой на сцене все легко и порхает. И вдруг кто-то дышит как паровоз, просит нашатырь или вообще в обморок упал. Не всем это нужно видеть. Для меня самая сакральная часть, святая святых — это процесс репетиций: лаборатория, высшая степень творчества, поиск. Однажды в начале наших отношений я пригласила на репетицию Костю Селиневича (супруг и продюсер Дианы. — Прим. ред.), ему кто-то позвонил, и он вышел поговорить. Для меня это было диким оскорблением. Я так вспылила, что он запомнил этот случай на всю жизнь, и теперь перед тем как допустить кого-то в репетиционный зал, он проводит полный инструктаж. (Смеется.)
Страшно ли начинать с нуля изучение новой техники или непривычной телесно ориентированной практики?
Конечно! Нужно снять все то, что ты уже приобрел, вместе с короной: забыть, заколотить — и с чистого листа. Процесс ломки сильный. Все профессионалы знают, как это трудно, не каждый пойдет на это. Но поддерживает то, что современные хореографы, с которыми я знакома, как люди — просто невероятные планеты. Интересно даже просто находиться в их пространстве. Я вливалась потихонечку: стала ездить на спектакли Пины Бауш в ее театр в Вуппертале, познакомилась с труппой. Потом меня представили Пине, я что-то сбивчиво рассказывала, а она просто смотрела на меня и считывала свое. Потом она призналась, что ее заворожили мои глаза. Иногда мне кажется, что глаза — мой самый точный инструмент, мне об этом говорили многие мастера. И когда мы начали заниматься, Бауш попросила меня сначала станцевать что-нибудь из классики. Я растерялась, ведь приехала совсем за другим, но Пина была в восторге, и я поняла, что и для нее это обмен ДНК, мощный опыт.
Помимо трансформации тела, постоянных выступлений, вы еще и идеолог фестиваля, арт-директор, организатор. Известны хореографы, вроде того же Уэйна Макгрегора, которым удается совмещать творчество и бизнес, но вот чтобы так могли балерины?!
Да, это редкость. (Смеется.) Удивительно, но я всегда четко понимала, чего хочу, к чему и в каком направлении идти. Отчасти из-за того, что мне очень рано пришлось взять на себя ответственность и принимать решения. Я была таким ребенком, которому можно доверять. Мне помогает то, что я довольно структурированный и дисциплинированный человек, и то, что от родителей-инженеров мне передался логический склад ума. Я мобильно решаю многие вопросы — из-за долгой жизни в танце у меня другой тип мышления. Иногда мне трудно говорить: все, что конструируется в голове, балетные артисты не привыкли высказывать. Иногда легче выразить мысль движением, чем словами. Мне помогает команда.
Насколько сложно переключаться с танца на работу над фестивальными процессами? Или для вас отдых — это смена деятельности?
Я действительно каждый день у станка сфокусирована на спектакле, который готовлю в данный момент, часто бываю эгоцентрична — это заложено в код моей профессии. Мой муж Константин берет невероятное количество технических процессов на себя и дает мне возможность четче сосредоточиться на творческой составляющей. Но окончательные решения всегда принимаю я. Собственно, фестиваль CONTEXT был задуман для того, чтобы поделиться опытом, донести новые формы танца, дать больше информации, чтобы зритель не чувствовал себя потерянным. Мы сами не заметили, как из трехдневного фестиваль за пять лет стал недельным и оброс образовательными программами. В театре же со мной боятся иметь дело, я очень требовательная. Если вижу, что кто-то не тянет, сразу говорю — не вижу смысла терять время. Бывает, что партнер не дошел до нужного мне уровня развития, понимания и концентрации. За процессом должен следовать прогресс.
А если нет?
Зачем тогда человека ломать и плодить неправильные реакции: обиды, непонимание, ощущение неудовлетворенности? Мне везло на невероятных партнеров: Фарух Рузиматов, Владимир Малахов, Игорь Зеленский очень многое мне дали. И они со мной танцевали потому, что понимали — я могу, а не из-за того, что так решила дирекция. Сейчас я работаю только с теми, с кем могу быть в диалоге и на сцене, и на репетициях. Кто понимает, что нужно быть предельно внимательным. Если кто-то начинает впадать в прострацию — партнер, пианист или даже педагог, — я тут же все останавливаю. Потому что если нет концентрации, нет смысла тратить силы. Я и так выхожу из зала выжатая как лимон, поэтому все должно быть не напрасно.
Вы упомянули замечательных танцовщиков прошлой генерации, сейчас вы — самое яркое явление на сцене, а где же новое поколение? Почему ощущается какой-то провал?
Я застала плеяду педагогов, которые были настоящими величинами. Сейчас таких нет, все ушли. К тому же в 1990-х произошел отток кадров — многие уехали за рубеж. Мало осталось преподавателей, которые способны научить не быть ремесленником, а по-настоящему мыслить. Своему педагогу Людмиле Ковалевой я посвятила творческий вечер в благодарность. И меня поражает, что все говорили: «Какая молодец!» Но это же норма: каждый, кто чего-то достиг, должен поблагодарить своего учителя. У нас это совершенно не принято — на моей памяти ни одного человека не чествовали за жизнь, отданную театру. Я не понимаю, как это возможно. Тем поразительнее был контраст, когда я прощалась с работой в American Ballet Theatre, — это была феерия, я не могла поверить, что такое может происходить с отдельным человеком, с русской балериной в Нью-Йорке. Даже не передать, какие были слезы радости, счастья, благодарности, зритель просто неистовствовал. Такие эмоции — на всю жизнь.
И вы открыли студию танца Context Pro, чтобы дать петербургской балетной афише звездные имена?
Нет, это не школа, мы не даем образование. Мне хотелось помочь специалистам подтянуть свой уровень и дать возможность любителям прикоснуться к миру танца. С такой практикой я столкнулась в Нью-Йорке, там в студию может прийти любой. Заговоришь с соседом: «А кто вы по профессии?» — а он ответит: «Я пожарный», — и тут же начинает делать плие. Но там я познакомилась и с Хулио Бокка, и с Михаилом Барышниковым — он подошел и спросил, как у меня дела, а я подумала: это что, сон? Самое ценное — открытость, возможность поговорить хоть с молодым хореографом, хоть с мэтром вроде Матса Эка, о чем они размышляют, чем вдохновляются, как видят себя или время. К тому же Context Pro — закономерное развитие фестиваля. В нашей студии в его дни будет своеобразная лаборатория движения. Когда я увидела Новую Голландию и узнала, что там будут формироваться пространства и студии с самыми разными творческими контентами, то подумала: а почему бы и нет?
Вы говорите, что всегда четко осознавали свой путь. Это связано с тем, что вы больше жили в теле, чем в уме? То есть в интуитивном, а не рациональном поле?
Я использовала и интуицию, и рацио. Без ума в балете невозможно. Каждый элемент, например препарасьон, ты делаешь энное количество раз. Пятьсот — один уровень, тысяча пятьсот — совсем другой. Это всегда вызывало определенное раздражение и агрессию: ну сколько можно? Но доведи элемент бесконечным повторением до совершенства — и его никто из тебя не выбьет и лучше тебя не сделает. Но классическая школа ставит тебе жесткие границы. А мне это было абсолютно чуждо, у меня не было никаких границ. Я приходила на урок и говорила, что конкретно хочу станцевать, но мне отвечали, что это невозможно или не подходит по ногам. Тогда я настаивала: «Дайте попробовать!» И естественно, все загорались, начинался творческий процесс. И раз — я уже танцую то, что от меня никогда бы не ожидали.
Это перфекционизм? Почему вам, как часто говорят за спиной, всегда было больше всех надо?
Чтоб накапливать багаж. Первые восемь лет в школе и десять лет в театре ты строишь остов, вокруг которого нарастает твоя индивидуальность. Зрелость приходит годам к тридцати. А дальше все зависит от того, готов ли ты рискнуть отправиться в свободное плавание, а не прятаться за спиной директора театра. Фокус в том, что, несмотря на кажущуюся ситуацию ва-банк, если ты профессионал, то не потеряешься. Вопрос в выходе из зоны комфорта, где у тебя уже есть признание и репертуар.
Вне сцены вы придерживаетесь таких же правил?
В жизни я ценю комфорт даже в мелочах — и мне в этом очень помогает команда, например, наши партнеры по фестивалю предоставили мне автомобиль Genesis G90, в котором благодаря удлиненной версии салона я могу свободно вытянуть ноги после репетиций. А в работе мне скучна зона комфорта. Можно довести себя до совершенства — и застыть в нем. Но я хочу именно развиваться.
Это большая разница! Почему мало кто ставит себе такую планку?
Балетным артистам мешает инфантилизм — часть жизни мы добываем уголь в шахтах репетиционных залов, а потом работаем в зале, не видя ничего из того, что происходит за стенами театра. Профессиональный опыт приходит, жизненный — нет. Балет стал медийным, но меня беспокоит, что совсем молодые танцовщики слишком быстро обретают славу. Это неправильно: интерес уйдет, а время стать большим артистом будет потеряно.
Вы с самого детства живете в условиях жесткой дисциплины?
Да, но в этом нет ничего плохого. Именно отсутствие дисциплины многим не дает обрести себя. Мой балетный педагог требовала от меня по максимуму, понимая, что я выдержу. И физически это было так, но психологически тяжело для ребенка: невероятные перегрузки, причем не те, которые представляются при становлении балерины, совершенно другого плана. Но каким-то образом я на этом очень сильно росла. В десять лет в школе меня называли «Спинозой», а я думала, что ерунда, заноза какая-то. Мне давали материал, я его немедленно выполняла и просила больше. Понимала, что готова к следующему этапу. И педагог была ошеломлена — она видела не только потенциал, но и предел, а я приходила на занятие на следующий день и разрушала лимит. Так я стала лидером, не желая этого.
Вам завидовали?
Выскочки никому не нравятся, даже учителям — он еще не дописал задание, а я уже тяну руку. Мне хотелось немедленно делиться. А как это обычно бывает в школе: «Тебя кто-то спрашивал?»
Как получилось, что вас не сломали?
Как сказать, страхов заложили достаточно. Хотя психологическое давление внутренне меня и угнетало, внешне я была как танк. Но от лишних размышлений всегда спасала работа, работа, работа.
Плохая новость!
Ну почему же! Когда ты делаешь это с любовью, действуют совсем другие механизмы. Что не отменяет, конечно, того, что иногда с утра тебе не хочется никуда идти. (Смеется.)
Я не верю, что с вами такое бывает.
Конечно, бывает. Но сейчас не время расслабляться, все расписано буквально по часам.
Чтобы привезти лучшие балетные труппы мира, необходим огромный кредит доверия. Но помимо впечатляющего списка участников, чем из ноябрьской программы фестиваля CONTEXT вы особенно гордитесь?
Мы впервые ставим собственный балет! Специально для CONTEXT хореограф Гойо Монтеро готовит премьеру с артистами пермского балета — работу Asunder на музыку Вагнера и Шопена, ее мы покажем в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко в Москве и Мариинском театре в Петербурге. Это абсолютно новый для нас опыт. Я давно заражена идеей сделать совершенно новый формат спектаклей по принципу синтеза искусств, задействовав лучших художников мира. Мне бы хотелось оставить балету глубину, но добавить зрелищности, не превращая его в попсу или акробатику.
Почему вас интересует именно синтез искусств? Балету стало тесно в архаичных рамках?
Да, ведь мне всегда было важно выходить за границы классического балета! Узнав о моей мечте, архитектор и журналист Анна Юдина собрала книгу Multiverse, которую инициировал Фонд развития балетного искусства Дианы Вишневой. Она выйдет в октябре. В ней собраны мнения о движении и танце от тех, кто все время расширяет сферы собственных границ: фотограф Ник Найт, архитектор Сантьяго Калатрава, художник Билл Виола, хореограф Уильям Форсайт и другие блестящие профессионалы. И мне очень приятно, что все они нашли время дать интервью для моей книги.
Что ни в коем случае нельзя пропустить на CONTEXT?
Профессионалам будет интересна наша сильная образовательная программа. Мы подготовили уникальный проект с Британским советом и лондонской Studio Wayne McGregor, чьи преподаватели проведут двухдневный курс для хореографов со всей России. У его участников будет шанс получить грант на создание собственной постановки у себя в городе и возможность пройти стажировку в Студии Макгрегора. Зрителям советую балет Ханса ван Манена — для меня он особенно важен, ведь хореографу исполняется в этом году восемьдесят пять лет. Из молодых привезем многообещающего Джастина Пека и проведем вечер Стравинского с постановками Вячеслава Самодурова, Алексея Мирошниченко и Владимира Варнавы. Танцевальная компания Gauthier Dance покажет «Нижинского» в постановке Марко Гёкке — я увидела этот балет в Штутгарте и загорелась показать его русскому зрителю. История великого русского танцовщика дягилевской труппы, переписавшего каноны мужского танца, тела, презентации, своим прыжком создавшего миф, оставшийся в истории.
Вы лично знакомы со всеми, кто участвует в фестивале?
Да, либо с самим хореографом, либо с труппой. Я бы очень хотела, чтобы приехал Марко Гёкке — но это невозможно предсказать, он очень хрупкий художник. Надеюсь, в Москве состоится запланированная встреча с Алексеем Ратманским в рамках нашего образовательного проекта CONTEXT Speaks.
Свобода — фетиш современного танца. А что значит свобода для вас?
Когда ты ценишь свободу другого человека, потому что понимаешь, как она важна для тебя. Это стержень, который позволяет тебе не поддаваться мимолетным тенденциям, быть настолько устойчивым в своих действиях, чтобы вообще не думать о свободе, просто быть в ней.
фото: Ксения Каргина
стиль: Роман Кянджалиев
ассистент фотографа: Михаил Блохин
ассистент стилиста: Полина Виноградова
визаж: Ника Баева
прическа: Светлана Тилишевская
(Park by Osipchuk)Магазины: Chanel: Chanel; ДЛТ: No. 21, Marni, Gucci, Adidas by Rick Owens, Laurence Dacade, Balenciaga, Le Silla, Salvatore Ferragamo; Sorry, I'm not: Sorry, I'm not; OFF Vintage: OFF Vintage; Au Pont Rouge: Jacquemus, MSGM, Piers Atkinson, Eugenia Kim; Tatyana Parfionova: Tatyana Parfionova; Alina German: Alina German; SV Moscow: Vetements, Maison Margiela; Comme des Garcons: Comme des Garcons; Project 3/14: Uma Wang; Luch Design: Luch Design
Благодарим за помощь в организации съемок: ландшафтное бюро «Мох» и лично Дмитрия Голубева, мастерскую Groza и лично Артема Кузьмина
Комментарии (0)