Константин Петров

Родной дедушка Арсения, фронтмена группы Padla Bear Outfit, был конструктором на двух главных космодромах страны, Байконуре и Плесецке, и помнит голод и бомбежки блокадного Ленинграда. Журнал «Собака.ru» решил устроить семейную встречу, чтобы внук впервые расспросил деда о его детстве.

Помните, как все начиналось?

Я родился в 1936 году в поселке Песочное. Там же встретил войну. Папу сразу забрали на фронт, а после ранения списали на завод «Красный пролетарий», где выпускали снаряды. У него потом всю жизнь от ранения ноги гноились, одна постоянно кровоточила. А мама работала на железной дороге товарным кассиром. Километрах в пятнадцати-двадцати от нас проходила граница, и когда финны вступили в войну, враг был уже в районе Белоострова. Стали бомбить.

Как спасались?

Выкопали землянку рядом с домом, сделали накат из бревен и засыпали его песком. Когда из черных динамиков объявляли: «Воздушная тревога!» – мы в этой землянке прятались всем домом. Дом двухэтажный, шесть семей. В день спасались раза два-три обязательно. Рядом, в Дибунах, стоял бронепоезд, его обшили железом, сняли с кораблей башни. По нему здорово долбали. Такого оружия, как сейчас, не было, и перелет или недолет доставался нам. Дома разбивало. Матросы возили в Дибуны воду на вагонетках, а мы с пацанами толкали с ними эти вагонетки километров по пять, за это они давали нам сухари. До сих пор помню их вкус – незабываемые ржаные сухари.

Какой была для вас блокада?

Она запомнилась голодом и бомбежками. Еще до войны мы держали коз и кур. Когда началась блокада, голод только подступал. Мы стали резать этих кур и коз и ели их первые месяца три. Козлики едва рождались, маленькие еще, у них там и мяса-то нет, только запах, но все равно приходилось их резать, потому что кормить было нечем, да и украли бы. Съели всех, а потом начался кошмар.

Чем же вы питались?

Весной собирали лебеду, и мама делала из нее лепешки, совсем безвкусные. Заставляла нас пить противный отвар из сосновых иголок, от цинги. Но у нас был рахит: круглый живот, тоненькие ручки, тоненькие ножки, зубы выпадали. Еще мне запомнился вкус щей из крапивы и березовая каша. У березы есть такая мягкая подложечка, между корой и стволом. Ее варили и ели. Помню деликатес – рассыпчатую пшенную кашу с растительным маслом. Мы ее ели, хотелось еще и еще, а мама останавливала: пузо росло, уже был нарушен обмен веществ.

Что особенно пугало?

У нас был сосед дядя Вася. Говорили, что он съел свою жену. Когда мама уходила на работу, строго-настрого наказывала: никому не открывать. Дяди Васи боялись. Днем он ходил потухший такой, но вроде на людей не кидался. А когда темнело, уже в три-четыре часа, пока взрослые были на работе, начинал стучаться: «Откройте, я вам принес гостинцев». Этого дядю Васю потом забрали: доказали, что он жену свою зарезал и съел.

А блокадный Ленинград видели?

В Ленинград мы перебрались в 1943 году. Туда, где сейчас станция метро «Озерки». Я в центр не ездил, а сестрица с мамой были как-то. Приехали в ужасе: попали под бомбежку, у них на глазах взорвался трамвай, все разнесло. Сестра долго плакала. В 1944-м я пошел в девяносто восьмую школу. Помню свою первую учительницу Тамару Семеновну. Она усыновила одного пацана из класса, по фамилии Кутузов, у которого погибли родители. Мы его спрашивали: «Ну, что училка-то? В угол не ставит?» – «Ничего, нормальная. Нет, не ставит» – отвечал он.

Сложно было учиться?

Бумаги не было, писали на газетах, на обоях: мама нарежет, разлинует, сошьет. Ручки перьевые. Я учился во вторую смену – шесть дней в неделю, по четыре предмета в день: русский, арифметика… Классы были по тридцать человек. От школы до дома – километра два-три через горки и озера в темноте, света никакого не было. Ходил практически на ощупь. Зимой по льду, а в марте лед на озерах начинал таять, бывали случаи, что ребята проваливались и тонули.

Радости случались какие-нибудь?

В первом классе отличникам давали пирожки с повидлом, как премию на каникулы, – настоящая радость. Однажды получил я этот подарок, в него еще какие-то мармеладки завернули, и когда шел домой через горки, потерял. А уже было темно. Утром побежал искать, да не нашел – такое расстройство. В другой раз с похвальным листом дали талоны на обувь: «На два года ботинки тебе». Скороходовские ботинки, капитально сделано. Еще папа с фронта привез кожаную сумку через плечо с планшетом – моя гордость.

А немцев видели?

Только когда их пленными гнали по Выборгскому шоссе после победы. Длинный-длинный строй, а за ними машина поливала дорогу. Все радовались, кричали: «Ура! Победа!» Но я понял это лишь после отмены в 1947 году карточек. По дороге в школу зашел в булочную, купил себе за два рубля сорок копеек кирпич серой булки и вот только тогда наелся вдоволь.

Как вам кажется, почему мы победили?

Это чисто русский характер, другие давно пропали бы. Русский народ – особый, непокорный. И это не объяснить. Французы без боя сдались, без всякого сопротивления. Немцы – это машина, у них жесткое подчинение. А наша черта – безалаберность, мы безбашенные. Я бы даже сейчас, если бы надо было, пошел воевать за Россию. Но сдаваться на милость победителя – нет! Это чисто русское стремление – достигнуть своего вопреки обстоятельствам.

Вы работали техническим руководителем площадок на Байконуре и в Плесецке, награждены знаком создателя боевых железнодорожных ракетных комплексов. Но блокадное детство, наверное, забыть сложно?

Сейчас у меня пенсия пятнадцать с лишним тысяч рублей, этого достаточно. А я все равно смотрю, где дешевле купить про запас. Могу открыть вам свою кладовку – там одни банки. Запасливость лишняя, но ничего не могу с собой сделать. Так всю жизнь, это уже в крови.