Ее семейная сага об осевших в Прибалтике казаках-староверах буквально ворвалась в шорт-лист «Русского Букера». Роман «Жили-были старик со старухой», который охватывает период с начала XX века до 1960-х годов, написан волшебным языком с вкраплениями позабытых русских слов, вроде наречия «коломытно», – и это тем более приятно, что автор-дебютант уже почти двадцать лет живет в Бостоне.
Вы родились в Риге, но в 1991 году уехали в США. Почему?
Потому что национальное возрождение в Латвии очень сильно отдавало фашизмом. Я не хочу сказать, что это одно и то же. Но чисто эмоционально, когда встает вопрос о приоритете крови, становится страшно. Мы хорошо знаем, чем это может закончиться.
Но ведь можно было эмигрировать в Россию.
Россия – это моя страна, поскольку я говорю по-русски, пишу по-русски и чувствую по-русски. Но у нашей семьи не осталось там никаких связей. А в Америке жил брат моего мужа. Перебраться туда оказалось в каком-то смысле проще.
А чем вы занимались до эмиграции?
Я окончила филологический факультет и работала в Институте электроники АН Латвийской СССР – занималась составлением тезауруса, специального словаря с указанием семантических связей между словами. У меня там была очень смешная должность: лингвист-математик-программист. В пропуске с трудом умещалось, но так было.
«Стариков» начали писать уже в Америке или еще в Риге?
В Америке. Был промежуток между редакторской работой и преподаванием, и я задумала маленькую повестушку. Читала ее кусочками по телефону друзьям, и один вдруг сказал: «Это не повесть, а роман. Продолжай». И несмотря на то что я отнекивалась как могла, действительно получился роман. После первого издания в Hermitage Publishers мне стали приходить длинные имейлы, и эти виртуальные связи превращались в настоящую дружбу.
Например, с литературоведом из Петербурга Ольгой Славиной. Она передала книгу Александру Житинскому, главе издательства «Геликон плюс», и он опубликовал роман в России.
Какое из писем-отзывов запомнилось вам больше всего?
Письмо одной дамы из Израиля – длинное и немножко крахмально-строгое: «Роман очень понравился, но есть нестыковки. Как могло получиться, что ваш герой Мотя возвращается после побега из фашистского плена и живет себе дома как ни в чем не бывало?» Я ей тут же написала, что здесь ничего фантастического. Стаж советской власти в Прибалтике до прихода немцев был всего год, ее не так боялись, и человек не думал о репрессиях, а просто бежал домой. А потом НКВД было чем заняться: нужно было укрепить позиции, выстричь остатки интеллигенции, разобраться с «лесными братьями». Простой рабочий из русского района, славившегося просоветскими настроениями, мог и затеряться. Вы не поверите, не проходит дня, чтобы мы не обменивались письмами с этой женщиной. Недавно она нашла и прислала мне двадцатишестисерийную английскую экранизацию моей любимой «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси 1969 года.
Ожидается ли издание «Стариков» в Латвии?
Едва ли. Мне приятно, что книга оказалась в фондах Латвийской национальной библиотеки, но этим, видимо, дело и кончится. Кому-то наверняка покажется, что в романе много нелицеприятного о титульной нации. Хотя нация, конечно, ни при чем. В эпизодах о Второй мировой войне я пишу плохо о тех людях, которые принимали гнусное, мерзкое, черное участие в холокосте. Но нельзя забывать, что среди латышей были и те, кто спасал людей.
Тема холокоста вообще занимает в романе особое место.
Может быть, потому, что я хорошо запомнила старое еврейское кладбище в Риге. Оно было рядом со школой, где я училась. Помню его толстенные стенки, за которые мы в детстве пролезали. Там можно было увидеть очень красивые полуразрушенные памятники. А потом, в начале 1970-х, я как-то приехала туда и увидела бульдозеры, они очень бойко, буквально за два-три дня, затоптали все кладбище в асфальт. Через неделю вместо кладбища был сквер, и в нем уже катали коляски с детьми. Это было душераздирающе. А когда я последний раз была в Риге, то обнаружила, что сквер остался, но в нем появилась торопливо установленная глыба со звездой Давида. И я не знаю, что страшнее – анонимный сквер или сквер вот с этим камнем. Знаете, это как маленькая взятка.
В Риге теперь открыт Музей истории советской оккупации. По-вашему, справедливо ли называть присоединение Латвии к СССР оккупацией?
Я всем рижским знакомым когда-то надоела с тем же вопросом. Большинство склонялись к тому, что да, но мы не на выборах, мы не можем считать ответ большинства обязательно верным. А что до музея, знаете, как раньше называлось это место? Музей красных латышских стрелков.
Вы сейчас преподаете. Где и что?
Я даю уроки русского языка и литературы, и у меня очень интересные студенты. Это, во-первых, дети эмигрантов. Во-вторых, обращаются американцы-бизнесмены. Но самые трогательные ученики – взрослые люди пятидесяти, шестидесяти лет из второй волны эмиграции. Они хотят сохранить или даже реанимировать язык, на котором с ними говорили уже ушедшие родители.
Ваши главные педагогические успехи?
Они в том, что скептические подростки, вначале настроенные исключительно отрицательно к русскому языку, уходят от меня, зная и любя Пушкина, Гоголя и Булгакова.
У вас есть увлечения, не связанные с литературой?
Очень люблю фотографировать. Люблю гулять, особенно в Кембридже, в Гарвардском дворике, и особенно осенью. Вообще, осень в окрестностях Бостона красива до неприличия. Для того чтобы немного «заземлиться», когда голова гудит, я играю в «Скрабл», американскую версию «Эрудита».
Вы могли бы написать свой следующий роман по-английски?
Нет, это исключено. Когда мне нужно что-то написать на этом языке, я долго хожу, раскачиваюсь, меняю ручки, переставляю клавиатуру, беру пылесос и убираю квартиру – до тех пор пока не пойму, что думаю по-английски. Этот процесс перестройки, к сожалению, очень долгий, а писатели не живут по четыреста лет. Да и мой английский совершенно несравним с двуязычием, Набокова.
Комментарии (1)