Как показала прошедшая в Инженерном замке его большая выставка, Богомолов и время шли друг к другу. И теперь, когда ему за 70, встретились. Экспозиция имела успех в том числе у молодых людей, студентов. Современная публика, как ни странно, образованней, чем двадцать-тридцать лет назад: спроси в телеигре, к примеру, про автора «Черного квадрата» — все знают. Поэтому непростой смысл работ Богомолова сейчас воспринимается лучше. В его новых картинах есть тихий скрытый парадокс: величавые, но не пафосные, сосредоточенно-интровертные, а притом вполне декоративные. Похожие на автора: самоучки, вышедшего из андеграунда в мэтры, но оставшегося по-богемному элегантным и ничуть не спесивым.
– Однажды вас назвали самым дорогостоящим местным художником. Это правда?
– Мне гораздо больше нравится, когда говорят, что я самый драгоценный художник. А деньги… Я работаю с галереей Марины Гисич, и мы с ней решили, что всю выручку от продажи моих работ пустим на каталог. Потому что Русский музей бедный и сам ничего не может. Марина меня устраивает. Вот я сделаю какую-нибудь фигню, и она сначала возмущается этими погаными мордами. Но я поставил ультиматум: поступаю, как считаю нужным, и плевать мне на то, будет ли это кто-то покупать.
– Тем не менее "Коммерсантъ" в рецензии на вашу выставку "Анонимные портреты" у Гисич счел их идеальной офисной живописью. Согласны?
– Я очень хорошо отношусь к коммерсантам, которые украшают свои офисы такими картинами, как у меня. Я в восторге!
– Никакой обиды творца?
– Обидно бывает отдавать работы, которые мне очень нравятся. Но раз надо заработать на каталог – значит надо. Иначе и выставки бы не было, и вообще ничего не будет. В подвалах я уже насиделся, еще до газоневщины. Никто ничего не покупал, разве что приедет какой-нибудь иностранец и купит работу за сто долларов. Однажды Олег Целков, с которым мы были дружны, говорит: я продал картину за триста рублей и купил себе штаны.
– У мажоров?
– Нет, в магазине. Спекулянтов тогда еще почти не было, да и Олег в этом плохо разбирался. Вот куда сбегать ночью за бутылкой вина – это мы понимали.
– В одном интервью вы сказали: "Развитие искусства непрерывно". Вы в самом деле считаете, что искусство движется вперед и новое заведомо лучше старого?
– Самое великое искусство – старое. Например, египетское. Или в константинопольской Софии в центре стоит гигантская мозаичная фреска потрясающей красоты – более великой работы я никогда не видел. А вообще искусство действительно развивается, но по кривым дорогам. Когда-то было только религиозное искусство, где все чувственное было под запретом. Потом европейцы дошли до осознания красоты женского тела и сообразили, что рисовать прекрасных баб хорошо.
И груда рыбы – тоже жизненная ценность, так человек утверждает свое жизнелюбие. Но как это сочетать со строгой византийской живописью? Это развитие или нет? Это такой путь. Раньше считалось: чем старше живопись, тем она лучше, а ты должен делать, как мастера-предшественники. Но в начале XX века или чуть раньше обнаружилось, что живопись может быть совсем новой. А через некоторое время стало понятно, что какой-нибудь Модильяни, Пикассо – здорово, интересно.
– Я про другое – про утверждение contemporary art: живопись умерла, теперь нужно высказывание (прежде всего кураторское), жест, артефакт. Это дьявол придумал на погибель искусству или это тоже путь, хоть и не ваш?
– Художники в какой-то момент почувствовали: надо сделать что-нибудь еще новее. Унитаз выставить или стенку калом измазать. Появилась возможность стать оригинальным и важным. Многие черт знает что вытворяли. Часто это превращается в абсолютную ерунду. Но на самом деле мы ведь не знаем, что потом будет жить. Когда я впервые увидел в запаснике Русского музея "Венеру" Ларионова – обалдел. С одной стороны, примитивная неумельщина. А с другой – так взволновала! Это, условно говоря, неумелое искусство оказалось невероятно хорошим.
– Вот, кстати, об умении. Должен художник сначала нарисовать лошадь и голову Зевса, а уже потом отказываться от фигуративности, или – можно сразу, не рисуя, послать Зевса куда подальше?
– Зависит от художника. Я не могу так быстро и здорово нарисовать лошадь. Если мне надо нарисовать что-то конструктивно понятное, придется посмотреть, как оно устроено. Заранее я этого не умею.
– Вам это не мешает?
– Нет. Из тех работ, которые я отобрал для выставки, меня больше всего устраивают «Плащаницы». Мне нужно было расположить черные дырки на белом фоне так, чтобы стало понятно: это не я сделал — это случайность. Помню, когда еще работал инженером, рисовал какую-то картинку и разлил красную тушь. И сначала был в ужасе, а потом посмотрел и понял, что у меня самого так не получится. Этот момент случайности для меня безумно важен.
– Вы часто используете золотую краску и фольгу. Золото с древности обозначает чудом застывшие лучи Божественного Света (например, в нимбах в иконописной традиции) и одновременно оно – символ корысти. А для вас золото – что?
– Краска. Даже если она вокруг головы – все равно краска. В свое время, очень давно, я писал пейзажи, и у меня не получалось голубое небо, оно выходило фальшивым. Голубая краска не вмещала моего ощущения, и я заменил ее золотом.
Комментарии (0)