Татьяна Бершадская

Ваш отец, Сергей Бершадский, — композитор и дирижер, ученик Римского-Корсакова. Помогала ли вам его фамилия в годы учебы?

Когда я сдавала вступительный экзамен в училище, педагоги переглянулись и один сказал: «У отца — слух феноменальный», но Николай Георгиевич Привано, в дальнейшем — мой учитель, ответил: «Не значит, что у дочери такой же». Однако я так любила то, чем занимаюсь, что у меня не было проблем ни с сольфеджио, ни с фортепиано. Моя мама и тетя, правнучки актера Каратыгина, тоже были музыкантами. Они окончили Николаевский сиротский институт. Тетя слыла виртуозной пианисткой, хотя и работала машинисткой в каком-то бюро. У нас в доме всегда звучала музыка, приходили заниматься певцы, я все время слышала романсы, отрывки из опер. Поэтому никогда и проигрывателя не было. Я и сейчас предпочитаю любую музыку сразу попробовать наиграть на клавишах.

Были проблемы с дворянским происхождением?

Мама из-за него пострадала. Она написала в анкете, что ее отец имел личное дворянство, и ее уволили с работы. Наш управдом предупредил: «К вам придут». В 1937-м мы все время ждали обыска, сожгли уйму документов, книг. Мама написала всесоюзному старосте Калинину письмо, что не понимает, за что ее преследуют: отец умер, когда ей было два месяца, мать сорок восемь лет работала на телеграфе, она сама все время трудилась. И представляете, пришел ответ. Мы с мамой ходили за ним в Смольный. Калинин велел восстановить ее на работе и прекратить преследования.

Ваша семья живет на углу Мойки и переулка Гривцова более ста лет, для центра Петербурга такая оседлость — нечастый случай.

Я в этом доме с 1924 года, а мама и бабушка — еще с начала ХХ века. Когда стали уплотнять, мы съехались с родственниками, и наша квартира не превратилась в коммунальную. Но в сентябре 1942-го мы остались с тетей вдвоем: папа, мама, бабушка, сестренка — все умерли. К нам подселили людей, однако потом мне удалось построить для них кооперативную квартиру. Тут всегда был странноприимный дом: после эвакуации многие потерявшие жилье селились у меня.

Почему вы не уехали в тыл летом 1941 года?

Теоретически я могла: я же в 1940-м поступила в Консерваторию, а ее в августе 1941-го вывезли в Ташкент. Но папа был болен, семья большая, мы все приросли к этому месту, поэтому остались. Перебрались в кухню, окна которой выходят во двор. В доме стены метровой толщины, они спасали нас от осколков. Но теткин рояль в гостиной — «Мюльбах» — был ранен, осталась выщербина.

Вы работали в войну?

С 24 июня 1941-го все студенты были на казарменном положении в Консерватории. Нас разбили на команды: дегазационная, пожарная, санитарная. Я была в команде, осуществлявшей внутреннюю связь между ними. С сентября до начала декабря мы еще и учились, а если объявлялась воздушная тревога, хватали противогазы и бежали на чердаки и крышу тушить зажигалки. Когда зимой в Консерваторию переселили военизированные части противовоздушной обороны, нас распустили по домам. Два месяца я работала в детском доме. Потом его, к счастью, эвакуировали, и я пошла в военные мастерские при институте точной механики и оптики. «Сборщик-оптик четвертого разряда» — так начинается моя трудовая книжка. Узнала, что требуется музыкальный работник в детский садик, пришла туда 1 января 1943 года: надо было провести елку. Детки в саду находились круглые сутки, их родители были на фронте или круглосуточно на заводах. Изза детсада я и на премьеру Седьмой симфонии Шостаковича в августе 1943-го не смогла выбраться. Мы с детьми в мае выехали в Удельную — туда все-таки снаряды не долетали, — и в городе я оказывалась редко. В сентябре 1944-го в Ленинград вернулась Консерватория, и мы сразу приступили к учебе.

В Консерватории было сильное идеологическое давление?

Достаточно. Я не была ни пионером, ни комсомолкой: бабушка бы меня прокляла, если бы я надела красный галстук. Жила двойной жизнью, скрывая дома симпатии к пионерии, а в школе — то, что ходила в Никольский собор. Весенние каникулы почти всегда приходились на Великий пост, в школе — вечеринки, а мне нельзя, мы дома говеем. Что касается партии, то, когда я уже стала педагогом, меня, конечно, побуждали вступить: «Татьяна Сергеевна, нам же так не хватает порядочных людей!» Но я отвечала, что еще не созрела. Хотя всю свою жизнь я — беспартийный большевик. И распад Союза переживала так же болезненно, как моя бабушка — гибель империи.

Говорят, будучи молодым педагогом, вы несколько раз сбегали с лекций на матчи «Зенита»?

Было дело. Я за «Зенит» болею с 1945-го: Николай Георгиевич Привано меня пристрастил. Ни одной трансляции игр до сих пор не пропускаю.

Текст: Анна Петрова
Фото: Алексей Костромин