Андрей Аствацатуров: «Люди обвиняют Путина, а сами-то они не очень хороши»

Как создавалась книга, о чем она и чем отличается от двух предыдущих, «Людей в голом» и «Скунскамеры»?

Я писал ее несколько лет, начал в 2011 года. Сначала сочинил отдельный рассказ, вдохновленный поездкой на Капри, но потом эта идея разрослась, и я понял, что напишу, скорее, роман в рассказах; было странное ощущение, что я не выговорился окончательно. Получилась такая немного урбанистическая зарисовка, я попытался почувствовать логику ландшафта, понять, каким образом в него вписывается или не вписывается человек. Всё это как-то само обросло философскими и религиозными идеями, а потом я написал еще несколько текстов, которые были продолжением этой истории. Так у меня возник цикл, собственно он наверное составляет основу этой книги, и я назвал его «Времена года». Начинается все с петербургской осени, с такого постапокалиптического упадка: я постарался задействовать какую-то неожиданную оптику и усвоить уроки великих мастеров, тех, кто писал о Петербурге: Пушкина и Гоголя. Зимнее же действие происходит в Париже, но тоже это взгляд учетом тех авторов, которые жили в Париже, но не были французами – Хемингуэя, Генри Миллера, Дос-Пассоса. А предшествует всему этому первая часть книги, связанная с моей жизнью за городом, в Комарово. Это эпизод из детства, эпизод немного странный, притчеобразный и анекдотический. Впрочем, вся моя новая книга наполнена анекдотами.

Ваш герой принадлежит к тому же социальному слою, к творческой интеллигенции?

Да, он очень похож на меня, с теми же именем и фамилией. Но если предыдущие два романа условной трилогии были об абсурде повседневности, то в этой книге абсурд рождается скорее из того, что герой очень отчаялся, что он слишком взрослый. Мир не поддается пониманию, осмыслению, все усилия сводятся на нет. У меня даже в какой-то момент появляется фигура Кальвина там. Я иду по Парижу и вспоминаю, что здесь, напротив Нотр Дама, жгли его «Наставления». Герой приходит к идее иррациональности Бога, и понимает, что наши усилия ничем не заканчиваются, как правило, или заканчиваются поражениями. А заканчиваются они так, потому что мир абсурден, человеческие смыслы в мире не работают. И отсюда трагедия героя: он приезжает в Париж состоянии чудовищной депрессии, но депрессия эта она комичная, веселая. Герою-то не очень смешно, но возможно, читатели посмеются. Он встречает успешную, уверенную в себе женщину, с которой начинается роман. Но в какой-то момент он понимает, что ей намного хуже, чем ему. Эпоха, описанная в романе, – это конец 90-х - начало нулевых.

Как бы вы оценили текущий российский литературный процесс?

Сегодня решающее значение имеют украинские события, но пока невозможно осознать степень потрясения, они еще не переработаны культурой. Я понимаю, что следующие романы наших реалистов, скорее всего, будут об Украине, но пока конфликт все-таки до конца не осмыслен. Украинские события раскололи общество, вернув его в состояние интеллектуальной конфронтации – довольно неожиданная ситуация, с учетом того, что несколько лет назад всем вроде бы было все равно. Литература пока по инерции находится в довоенной интеллектуальной ситуации, ее можно охарактеризовать таким странным ощущением некоторого безвременья. Нам надо говорить как-то о современности. Но ощущение до всех событий на Болотной, на Украине, оно было достаточно стабильное, то есть словно была некая утопия. Народ накормлен, интеллигенция наконец-то научилась зарабатывать деньги, даже провинциальная, работают рестораны, есть ипотеки. И есть ощущение растерянности – а куда же дальше-то двигаться? Нас всех, наверное, может объединить любовь к Родине, но это же не цель, не идея, не идеология; Родина как таковая не может быть целью. Объединиться вокруг православной идеи – проблематично, учитывая количество атеистов в остывшей, в общем-то, стране. Многие из нас стали смотреть назад, в сторону СССР. Вообще возникла ситуация, при которой мы описываем современность, но знаками другого времени. Например, Захар Прилепин: к нему можно по-разному относиться, но он написал неожиданно свой лучший роман – «Обитель»: книгу о конце 20-ых, об экзистенциальной ситуации в лагере, о человеке перед Богом. И ведь Захар описывает современность, рассказывает про урок, который нам преподносит мироздание, для чего нас туда согнали. Неважно, виноваты мы или нет. На современные вопросы Захар отвечает другим языком и другой эпохой. Или вот Андрей Иванов пишет роман «Харбинские мотыльки», там этим знаковым полем служит Эстония между 1920-ми и 1940-ми годами.

Сегодня решающее значение имеют украинские события, но пока невозможно осознать степень потрясения, они еще не переработаны культурой.

А если подробнее поговорить об общественном расколе, о вражде внутри круга интеллигенции?

Общество спектакля не закончилось. По-прежнему работают механизмы, о которых писал Ги Дебор, люди отрабатывают какие-то зарплаты, ситуации. Они в это верят, но не до конца. Здесь есть элемент спектакля, который многими разыгрывается искренне с самими собой. Как в романе турецкого классика Орхана Памука «Снег», там тоже конфронтация очень тяжелая, не понятно, кто прав, но люди при этом словно бы играют. Да, мне кажется, нынешняя ситуация возвращает нас в состояние 1989 года, когда люди могли развестись из-за того, что она, например, поддерживает линию Горбачева, а он — линию Партии, эта агрессия, она меня поразила. Я никогда не обвинял во всем либералов, среди патриотов тоже много агрессии, достаточно почитать блоги. Я говорил о другом – как будто бы от патриотов это ожидаемо, хотя они ведут себя, в данном случае, скорее мягче. А агрессивно ведут себя либералы, по той простой причине, что они не у власти. Патриотам-то что переживать? Все-таки когда либерал не терпит никакой другой позиции, это выглядит более странно, когда нетерпимость проявляет патриот. Патриот не обязан терпеть другую позицию, он не подписывался на плюрализм мнений. Вот в чем мое обвинение. Вы не можете жить в коммунистическом или анархическом обществе и быть капиталистом – никто вам этого не даст. Либо вы идеальный человек, либо покойник. Меня, конечно, волнует та среда, в которой я существую. Я вижу со стороны Ильи Шаргунова или Захара Прилепина больше желания все-таки общаться, чем у некоторых либералов. Все-таки когда ты признаешь плюрализм, так жестко реагировать на другие взгляды мне представляется достаточно странным. Это конфронтация, в которой нет цивилизованного диалога. Что означает: увы, либеральный проект здесь не работает.

Случился ли также перелом в отношении здешней интеллигенции к Западу?

Мы прошли известный путь – от идеализации Запада в диком виде, которая была в тех же 90-х. Задача западного мира, прежде всего: удовлетворить бытовые потребности человека. В этом смысле Россия не всегда уважительно относится к быту. Все больше нас заботит, как построить коммунизм, великую страну, а не как улицы подмести. Ну, это часть ментальности, ничего плохого в этом нет. Но если вернуться к нашему разговору, я могу повторить по поводу интеллигенции – все решили, что они очень хорошие, они все знают, особенно, — как страну улучшить. Либералы они же всё знают – как всё исправить. Я помню у власти либералов, когда все голодали и нищенствовали. Они всё это объясняют исторической ситуацией. Сейчас по-прежнему объясняют тогдашнее состояние нищеты и развала какой-то конкретной ситуацией, обвиняя в этом кого-то… Все друг друга обвиняют — Путина, руководство, министров. Но проблема-то в том, что сами люди не очень-то хороши. И, может, перестали бы обвинять, успокоились, если бы с собой проблемы решили, внутренние. Меня сейчас волнуют эти вопросы, в этом романе меня тоже волновал вопрос — а я-то кто? Мне кажется, со мной поступили несправедливо, а я – хороший человек. Но я не очень хороший, у человека есть масса пороков, он хочет денег, человек похотлив, завистлив. Такой человек приходит и критикует Путина, Кудрина, Медведева, органы гозбезопасности. Может, ему следует с самим собой решить проблемы для начала.

Ситуация возвращает нас в состояние 1989 года, когда люди могли развестись из-за того, что она, например, поддерживает Горбачева, а он — линию Партии.

В ваших студентах, условных хипстерах, вы видите что-то принципиально новое — антропологически, культурно, социально – по сравнению с тем слоем, который вы описываете в романе?

Чем старше я становлюсь, тем я меньше склонен к критической позиции, к осуждению, тем больше мне все интересней, в том числе субкультуры, социальные нюансы, все, что мыслит по-иному. Мне интересны, например, предприниматели. Я знаю, как они описаны, скажем, Мишелем Уэльбеком, но этот тип я совершенно не знаю, не понимаю, я вижу маски и все, что понимаю – вот он оброс масками, налился силой. И мне интересно, как у этого человека все происходит, как осуществляется работа сознания. Они очень закрыты, эти люди. Хипстеры мне тоже интересны, я их вижу, но мало что про них знаю, наблюдаю их в блогах. Тут тоже много игры всякой. Они тоже превратятся в то, во что все превратятся, просто интересно на это посмотреть. Писатель — он всепреемлющий такой, и я нахожусь сейчас в этом состоянии всепринятия. Если раньше мои романы были аскетичны, то эти я делаю максимально разнообразными, пластичными. Богема меня сегодня интересует меньше и все больше — магистральные течения культуры.