Анатолий Найман

Его литературной крестной была сама Анна Ахматова: она приняла молодого писателя в ученики, секретари и даже соавторы по переводам итальянского романтика Джакомо Леопарди. Теперь Найман сам в ранге классика. Недавно он опубликовал сборник рассказов «Убить -^--^--^-’а», а скоро увидят свет переиздания его прежних книг.

Что происходит в современной русской литературе? Многие думают, что ее штормит.

Знаете, вы немножко не по адресу. У меня нет к этому интереса. Есть некоторые признанные мною имена. Например, я думаю, что Виктор Пелевин – самый умный из наших современников. Но все-таки я старый человек, и мне дороже та компания, с которой я прожил свои молодые годы.

Что значит «старый человек»?

Буквально то, что мне уже много лет: раньше я быстрее бежал к троллейбусу, а теперь медленнее. То, что происходит сейчас, меня уже не формирует. Когда умер Иосиф Бродский, я позвонил одному англичанину, который был с ним в довольно близких отношениях там, за границей. Я сказал ему, что в такой горький день хочу спросить у него, каким был этот человек. А он: «Я, поверьте, собирался за тем же звонить вам, ведь вы знали Бродского в молодости, а это самое главное».

Ваша молодость – это работа у Анны Ахматовой, участие в «золотом хоре»?

Да, говорят, «золотым хором» Ахматова называла четверку, в которую входили я, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев и Бродский. Мы еще известны как «ахматовские сироты».

Помните, как впервые оказались у Ахматовой?

У нас были общие знакомые, которым понадобилось передать ей какую-то книгу. И я предложил сделать это. У меня было намерение прийти к Анне Андреевне, прочитать ей два стихотворения и услышать отзыв, желательно положительный. И вот я оказался в ее квартире на улице Красной Конницы. Она сидела молча, никак не реагировала на то, что я говорил, и мне было ужасно неловко. Я уже совсем отчаялся, но у меня была строчка: «Как черной рыбой пляшет мой ботинок». И Ахматова вдруг сказала: «Мы бы сказали – “ботинка”» – в именительном падеже женского рода.

Когда вы стали ее литературным секретарем, что входило в ваши обязанности?

Я не был литературным секретарем Ахматовой в классическом понимании. Я работал не более пятнадцати минут в сутки: отвечал на письма или перепечатывал стихотворения. Когда все было закончено, я говорил, что готов сделать что-нибудь еще. Анна Андреевна смотрела отчужденно и отвечала: «Одно дело в день».

Как вы уживались с советской системой?

У Довлатова в «Соло на ундервуде» есть эпизод о том, как мы идем по городу и кто-то предлагает зайти к знакомому. «Да ну его – он какой-то советский». – «Он – советский?» – «Ну антисоветский, какая разница». Тот круг, в котором я общался, был вообще асоветским. Правда, чтобы в те годы за человеком установили слежку, ему необязательно было критиковать режим. Просто однажды он случайно встречался, допустим, с иностранцем и через некоторое время понимал, что за ним идут. А это нервирует, угнетает. Ты начинаешь думать: «Разве послали бы за мной двух дядек, если бы я не был виноват?» Вот он, этот механизм, главное – создать комплекс вины. Как-то раз мне позвонил приятель, говорит: «Давай встретимся», – и по голосу понятно, что это не телефонный разговор. Он рассказал, что его вызывали в органы, спрашивали обо мне. Но меня не арестовали.

Не жалеете об этом?

Вы мне предлагаете обстоятельства сценические, как спектакль. А я всю жизнь против сослагательности. Я не хочу прибедняться и заявлять, что советский строй испортил мне жизнь. Никто мне жизнь не испортил. Конечно, к советскому укладу – политическому, социальному – я симпатий не питал. Но это не означает, что мне нравится сейчас.

А что сейчас?

Есть у нас прыгунья с шестом Елена Исинбаева. И вот она берет планку выше пяти метров, и все в восторге. Это рекорд. Пять метров – это много, но одновременно и мало, потому что есть высоты, которые измеряются не метрами, а тех, кто их брал бы, – нет. Нас всех убеждают, что важны какие-то муравьиные вещи. Вам интересно, сколько стоит нефть? Мне внушают, что это крайне важно для моей жизни. Но это неправда. Люди, с которыми нам предлагают общаться, я имею в виду какие-то публичные фигуры, – блеклые, средние. И все время нынешнее – серое, неподвижное. Я знаю, что говорю уязвимые вещи, и кто-то скажет: «Если ты такой умный, почему не богатый?» Но это поговорка людей ни умных, ни богатых. Это поговорка людей самодовольных. А у таких все шлагбаумы опущены, все калитки закрыты.

Нашей эпохе не хватает героев?

В брежневское время их тоже не было. А книжка «Москва – Петушки» была Венечкой Ерофеевым написана. Коммунисты что-то такое все же вдували в общество, какие-то, пусть нелепые, фантазии. Сейчас их нет, а государственная идеология провозглашает идеалом французско-германского лавочника.

Почему вы уехали из Ленинграда?

Есть непосредственная причина: в 1970-х я женился на москвичке. Но, честно говоря, оглядываюсь и вижу, что просто пришло время переезжать. У Мандельштама есть такая строчка: «В Петербурге жить – словно спать в гробу». Это чувство у всех поэтов, действительно. Ничего, что это интервью для ленинградского журнала? Впрочем, я никогда не забываю, откуда я. Однажды мы с приятельницей путешествовали по Франции и на дороге увидели указатель: «Дом Франсуа Рабле». «Давай съедем?» Съехали… Музей был закрыт, к нам вышел хранитель. Я спросил его: «Писатель здесь родился? Я знаю, что умер он в Париже». И получил ответ: «Все умирают в Париже». Все умирают в Париже – важно помнить, откуда ты родом.

Зачем вы пишете? Не ради же денег?

Ответ на редкость короткий: чтобы узнать что-то, что нельзя узнать, не написав. Обдумать не получается, мысль расползается, утекает куда-то. И только записав идею, ты осознаешь, что имел в виду.

То есть ваши книги для себя?

Только для самого себя. Правда, тут трудно избежать кокетливости. Впрочем, на самом деле моя судьба – счастливая. Я писал всю жизнь только то, что хотел, но с какого то времени это стали печатать.