Петербургский миф, как и любой другой, – это реальность, отнятая у нас в ощущениях. Ушедшая в слова. Объект бесчисленных высказываний, отрицающих друг дружку, представляется таинственным ядром, где они пересекаются. В восемнадцатом веке преобладал восторг, приблизительно равный энтузиазму первых советских пятилеток что-то вроде того, что "воля и труд человека дивные дивы творят"; город этот, самый молодой в России и непохожий на Россию, воспринимался как победа человеческого ума и привозного камня над болотом, над трясиной, над косными силами природы. В девятнадцатом – выяснилось, что в Петербурге, как и повсюду, почти все живущие несчастны, – и те, кто обслуживает имперскую бюрократическую машину, и те, кто прислуживает тем, кто ее обслуживает. Бедность, дороговизна, плохие жилищные условия, скверный климат, совсем нет свободы – и, главное, никакой защиты от судеб. Несчастная столица несчастной страны – ничего такого особенного, всеобщий жребий, – но здесь-то проживают вроде как самые образованные, целый класс умственного пролетариата, лучшие умы и перья, и участь свою принимают с обидой. Причем обижаются – как ни смешно – на среду обитания. Дескать, никакой это не парадиз, а грандиозная мышеловка. А что внутренние поверхности изукрашены – так тем страшней. И на медном лице изобретателя – Чудотворного Строителя – Главного Прораба – замерещилась поэтам злорадная ухмылка. Но вот что правда, то правда: чересчур много насильственных смертей на квадратный метр. Это помимо того, что Петербург поставлен на человеческих костях. Вот заберитесь, если удастся, на кровлю Мраморного дворца – на площадку подле Часовой башни. Тут одна из лучших точек обзора. На другом берегу Невы, прямо перед вами, Петропавловская крепость – политическая тюрьма, сгубившая не знаю сколько жизней. Несколько градусов к востоку Дом политкаторжан – возведен для революционеров после революции, отсюда их чуть ли не всех и увели на расстрел. Еще правей, уже на левом берегу, Большой дом – государственная бойня, сколько человеческой крови утекло подземной трубой в Неву – катерами, говорят, в иные дни приходилось разгонять багровый след. Еще поворот по часовой стрелке – Михайловский замок, тут убили Павла Первого. Еще поворот – Спас-на-Крови... А между ними крыши, крыши – сотни старых домов, в них десятки тысяч квартир – в каждой кого-нибудь взяли, что бы уничтожить как врага народа. Вы топчетесь у Часовой башни Мраморного дворца, не зная, на чем остановить взгляд: до чего же красив этот город убитых! Солнце так светит (особенно белой ночью), вода так сверкает, листва так роскошно мрачна, здания так убедительно имитируют античность… Ослепительный эшафот. Но когда красота настолько волнует – вы ищете за ней тайну.
…Подростком я прочитал в каком-то пособии для юных натуралистов, что за муравьями удобней всего наблюдать, поместив их в стеклянную банку, наполненную сухой хвоей. Они будто бы довольно скоро привыкают к новому уровню освещенности, принимаются сновать взад.вперед и доить, например, тлей как ни в чем не бывало. Петр Алексеевич Романов был типичный юннат – и с неограниченными возможностями для опытов. Он придумал и велел воздвигнуть огромный, насквозь прозрачный муравейник и назвал: Санкт-Питербурх. Обитатели хоть и прижились – и даже стали потихоньку размножаться, – а все-таки томились; проклинали свой удел в различных сочинениях. И сложили первый миф - так сказать, муравьиный.
Потом от отчаяния перебили друг друга; жилища погибших муравьев достались существам, которых они прежде нещадно эксплуатировали, – этим самым тлям. Так вот, теперешний так называемый петербургский миф – это второй цикл сказаний: о муравьях, о Создателе муравейника и так далее. Тлиный миф о нетленном муравейнике. Или вообразим декорацию грандиозной оперы; музыка оборвалась давным-давно, солистов и кордебалет вместе с дирижером и оркестром вывели во двор, и они изчезли; рабочие сцены и капельдинеры расхаживают между нарисованных дворцов, перекликаются, строят куры костюмершам, в кулисах заводят быт. Так из Санкт-Питербурха получается в конце концов Ленинград. Выцветшие, линялые, полуразрушенные декорации время от времени угрожающе скрипят, из оркестровой ямы доносятся какие-то струнные вздохи – недоигранная опера напоминает о себе – жизнь идет как бы в двух измерениях.
…В реальности человек выходит – вот, например, я - после работы на улицу: темный воздух, мокрое небо, грязный асфальт, тусклые дома, злые лица, и расписание общественного транспорта придумал, несомненно, враг рода человеческого. Но бывают минуты: идешь по Дворцовой набережной, справа Зимний дворец, слева Петропавловская крепость... Прекрасно, фасады отражают солнце и Нева блестит, – а иной раз можно увидеть, как солнечный луч тугой золотой нитью соединяет шпиль крепости со шпилем замка – летом на закате случается такое поразительное мгновение – и говоришь себе: нет, не мерзость, все-таки не мерзость, именно этими словами сам с собой почему.то говоришь.
…Это был город фасадов, ландшафт для иностранцев – пусть видят: вот, у нас все, как у людей, северные Афины, и оштукатурено под мрамор. А за этими фасадами копошилась оргтехника – говорящие, даже пьющие ксероксы в вицмундирах, разные башмачкины и девушкины оповещали пространство империи о благих намерениях властей. Петербург был построен для размножения документов. Переписал десять тысяч бумаг, исходящих и входящих, кончились чернила – спи спокойно, бедняга Башмачкин-Девушкин, на Митрофаньевском каком-нибудь кладбище, пока его не разорят. Так трактовал этот город условия человеческого существования.
Мы прописаны в руинах метафоры, сочиненной не про нас – бесчеловечно государственной.
Неуютно. Фундамент затоплен, и небосвод ненадежный – протекает. Зато похоже – именно изнутри – на реальность, на мироздание как оно есть, без иллюзий.
Комментарии (0)